Пограничные характеры
Шрифт:
Бойцы заставы поняли своего начальника с полуслова.
— Двинемся все вместе. А взрывать мост будет тот, кто останется в живых. Если не я, то Нестеров. Он не дойдет, задача ложится на Бархатова.
Так и прорывались, от атаки к атаке. Мост был захвачен к заходу солнца и взорван на виду приближавшихся к нему фашистских танков. На душе у Тужлова полегчало…
Через несколько дней заполнялись наградные листы. Из шестидесяти четырех человек Тужлов вывел с заставы семнадцать. Трое были представлены к Золотым Звездам. Первыми пограничниками Героями Советского Союза на этой войне стали Василий Федорович Михальков, Иван Дмитриевич
Первые выстрелы прозвучали для всех одновременно. А вот последние — каждому в свой час. Для Петра Родионова это случилось еще до полудня двадцать второго июня сорок первого года. Василий Тужлов, напротив, прошел по всем четырем военным годам. Отступал с боями к Ростову. Каждую деревню держали они по неделе. «Зачем уходите? На кого оставляете?» Куда было деваться от этих вопросов?! Но впереди у Тужлова был еще Сталинград, который горел на его глазах, и Севастополь, где его тяжело ранило, и Берлин, по которому он сделал свой последний выстрел. Об этом чуть позже.
Вернемся еще раз в сорок первый год. К годовщине Великого Октября.
Мы, семьи пограничников 106-отряда, были застигнуты войной на первых метрах советской земли, надолго отторгнуты от большой Родины, но мы жили одной жизнью с ней, дышали одним дыханием. Я помню, как в ноябре 1941 года первый раз удалось услышать по радио Москву. Оле Приалгаускене, которая на время приютила нашу семью, разбудила меня в четыре часа утра. Радиоприемник стоял возле самой кровати. Она повернула рукоятку, послышался треск, визг. Я не смела просить ее: слишком строго наказывали за слушание советского радио. Я молчала, а она шарила и шарила в эфире. Вдруг сказала шепотом:
— Слушай же!
Но я ничего не могла разобрать, пока не прижалась ухом к освещенному квадрату приемника. И оттуда слабо-слабо, как с другой планеты, полилась песенка:
Напишите, девушки, не забудьте, девушки…
По-русски пели! Наши родные голоса!.. Я не знаю, что со мной сделалось. Я не могла сдержаться, слезы душили меня, сердце рвалось. Значит, жива Родина! Оле смотрела на мое залитое слезами радостное лицо и качала головой. Я ловила последние звуки песни. Они замирали, отдаляясь, их глушил треск и визг немецких станций. На следующий день удалось уловить обрывок последних известий. «Враг угрожает древней столице земли русской… — Знакомый голос диктора звучал сурово. — Настал час, когда каждый должен встать на защиту Родины…»
Я позавидовала тем, которые умирают сейчас под Москвой.
Не знаю, как прошел тот день. В хмурые тучи спряталось солнце. Опустилась тьма. Я думала только об одном: что с Москвой? Наутро Оле опять стала ловить московскую волну. Я боялась, что оттуда пролает вдруг чужая речь. Разве не рухнул вчера весь мир? Разве не отдана Москва? И в этот же миг прорвался знакомый голос диктора!
Нет, мы тогда еще не имели силы радоваться. Слишком грозна была нависшая опасность. Но самый тяжелый момент миновал и больше никогда не охватывало нас малодушие…
…«Драуджиама» по-литовски, значит, «запрещается». Такие дощечки были прибиты с двух сторон нашей «интернато ставиклы». Взад и вперед расхаживает полицай с винтовкой. Проволока. А мимо ползут бесконечные дровяные обозы на немецкую сторону. В Литве нечем особенно поживиться, так хоть леса рубили. Торопливо рубили! А мы отчаянно мерзли в бараках, и ребятишки выучились просить у возниц: «Док бишки малкос!» (Дайте немного дров). Кто подобрее, сбросит полено-другое. Иногда отгонят кнутом. А полицай уже стреляет в воздух: назад, нельзя, драуджиама! И грубо вырывает заиндевелые полешки. Бывало, принимались искать даже по домам. Я в ту осень тяжело болела, и когда разносился тревожный голос: «ищут!», мне под одеяло совали два-три драгоценных березовых чурбачка. Полицейские, поскрипывая русскими валенками из разграбленных складов, шарили по углам. Как-то за несколько найденных поленьев начальник лагеря избил Надю Романычеву. Она пришла без слез, с перекушенными губами, с лицом, почерневшим от бессильной ярости…
Утром седьмого ноября 1941 года Шура Ветрова (которая долго еще не знала и не верила, что она с первых часов войны вдова), уронила негромко:
— В первый раз за двадцать четыре года Красная площадь не будет греметь.
Надя Романычева вскрикнула, гоня недосказанность:
— Почему, слышишь?
Шура, сама испугавшись и спеша избавиться от мучительных мыслей, торопливо разъяснила:
— В этот день все будут работать на производстве, я думаю.
Вздох облегчения. Маленькая надежда.
Но мы ошиблись.
Протекли годы. По телевизору из вечера в вечер показывали хронику к 50-летию Советской власти. И я все-таки увидела тот давний парад!
Мой отец не участвовал в этом суровом параде, хотя за неделю до начала войны был вызван в Москву по делам службы. В составе только что сформированного 252-го пограничного полка он дрался в это время на ближних подступах к столице.
Газета «Большевик-чекист» вышла 19 декабря 1941 года с крупным заголовком: «Под Москвой враг бит. Будет бит всюду». На третьей странице в перечне награжденных орденом Красной Звезды пятидесятым в списке значится батальонный комиссар Алексей Сергеевич Обухов. Приказ подписал командующий войсками Западного фронта генерал армии Г. К. Жуков.
Ах, можно ли было предположить, что в этой же газете, почти день в день через три года — 16 декабря 1944 года — будет опубликовано мое собственное письмо, подписанное еще детским именем, как писалось на школьных тетрадках, — Лиля Обухова, — с горестным отчетом о пережитых годах.
Осенью сорок первого года отец был убежден, что мы погибли. Кто-то передал ему вполне достоверный рассказ: вывели на площадь Таураге и расстреляли. В первые недели войны он подал рапорт с просьбой направить его в тыл врага, ближе к тем местам… Можно представить горечь и отчаяние, которые душили его. Своей свояченице, а моей тетке Лидии Эдуардовне Крейцбургер, которая всю войну проработала на «скорой помощи» по перевозке раненых, он говорил не раз: «У меня больше никого не осталось». Виделись они урывками, когда Обухов приезжал с фронта. Иногда перекинуться несколькими словами удавалось лишь в той же самой машине «скорой помощи», пока та делала рейс от Белорусского вокзала к клинике Склифосовского. Он неизменно оставлял тетке свой дневной паек.
Ее поражало, как изменился Алексей Сергеевич. Мягкий, очень покладистый в домашнем быту, он за считанные месяцы превратился в твердого, полного воодушевления и трезвой энергии воина. Ни капли уныния. Словно война отомкнула в нем скрытые до поры внутренние силы.
252-й полк, ставший впоследствии 88-м, в составе фронта медленно продвигался в направлении на Смоленск. Это было еще не наступление, но как бы выдавливание врага: освобожденная земля мерилась иногда даже не верстами, а сотнями метров. Неимоверными усилиями, ратным трудом каждого Западный фронт все дальше отодвигался от столицы.