Погружение
Шрифт:
– Только ли тебе?! – с восклицанием наш Бог говорит, давая понять, что ничто на Земле не замеченным не остается.
– Да, да, - соглашается та душа, как бы внутри переживая, что так произошло с нею самою, - мне, да еще Богу одному, - поправляется тут же она и вновь беседу продолжает. – Так вот. Многих чудачеств каких житейских я при жизнях своих претворил и во многих делах самое непосредственное участие принимал. И за то получил статус души неприкаянной, что обозначает в века по земле волочиться и свое место на небесах не находить. Видно и останусь на Земле тут навсегда, если вдруг люди осмелятся покинуть ее, - горько запричитала внезапно душа, очевидно мало радуясь такой перспективе.
Но Бог прекратил то действо и, строго усмотрев вновь, дал новый толчок тому рассказу, отчего беседа сразу оживилась и обрела оттенок несколько иной.
– Судьбами многих руководил я в свое время и руковожу даже сейчас. Не знаю, как то у меня получается, но приземно все проходит и люди те самые мне почему-то верят. Наверное, сами в душах своих такие же. Оттого так и происходит наяву. Но вернусь к началу, и кое-что порасскажу о тех жизнях прежних.
Так вот. Пришлось мне самому государство одно обустраивать и так оно случилось, что на тот момент был я действительно сам по себе, и надо мною больше никого не было. Стал я королем, родившись на этот раз как раз там, где мне нужно и ухватившись сразу за власть свою, как за истинно мне необходимое. Было то во времена, так обозначенной, столетней войны. Людовиком меня прозывали и любил я премного четвертовать людей. Оттого четвертым меня все и прозвали, хотя на самом деле был я по роду шестым. По крайней мере, так мне то помнится и очевидно, оно так и было, - душа та вспоминает и это ей несколько с напрягом дается. – В сути той королевской пробыл я долго. Казни любил все новые придумывать, людей испепелять, сжигать значит, также приказал, гильотину обустроил, чтобы сходу голову ту непокорную чью отрубать и многое другое, о чем и вспоминать страшно, так как все то очень нелицеприятно было даже глазу моему, в делах таких во многом искушенному.
Особо помню, как над городом Лилль хорошо поиздевался. Казнил премногих и особенно тех, кто власть мою королевскую попрать хотел даже просто какими-то словами. Слово буржуй – то при мне произошло, хотя и зазвучало оно в самой истории гораздо позже. Не любил я сильно, когда кто-то к моей власти земной сильно близко подбирался. Потому, поделил я на классы то общество людей разных и велел субординацию ту соблюдать, чтоб не обидно кому было за принадлежность свою, а мне за саму власть, по роду самому причитающуюся.
Действиями теми укрепил я саму власть королевскую, было пошатнувшуюся при моем предшественнике. Такие вот изменения произведя, я вначале успокоился, но затем вновь переустановил мною сделанное и вообще отделил всяких там герцогов и им подобных от власти самой, мне по крови близкой принадлежащей. Может потому чуть позже та самая война и случилась, так как не хотели многие того, что я сам хотел, и то и дело, что воду мутили, со стороны в сторону из одного лагеря в другой переходя. Но так было и та война по-настоящему затянулась, потому как никто не хотел сдавать свои властные позиции. То же происходило и с противоположной стороны, где уже Ричарды власть подхватили и ни с кем делить ее не желали. Так вот и творилась история войны той вековой, что как раз ровно столетие длилась, происходя в основном между своими, а не самими государствами. То только так обозначалось, что кто-то там вторгся или еще что в этом роде. На самом деле вассалы мои или с другой стороны власть между собой делили и бойни какие учиняли. А, чтоб шито-крыто было, нанимали всякий сброд, что с одной, что с другой стороны и им же воевали, захватывая или же, наоборот, те земли отдавая. Такие вот чудеса при мне происходили, и сам я в той войне мало участвовал. Знал, что происходит, а потому просто жестоко наказывал кое-кого и мне того хватало, чтобы власти самой королевской не лишиться и связанного с ней богатства, которое я наиболее любил в ней самой вместе со свободой действий всяких, что при том имелась. Так и помер я Людовиком тем четвертым, и в летописях то все отразилось. Неправда только в действиях годов каких повелась, так как помимо меня был или правил еще и предок мой, по-настоящему четвертый по счету. Я же, как и говорил, шестым был, да и сплыл потом смертно, что значит, утоп в ванне своей, мне как купель приготовленной. Такая вот моя та судьба в том теле. На далее я уже в ином пребывал и уже спустя время многое, так как почему-то на сей раз задержался между небом и землей надолго. Металась моя грешная во многом душа по свету и места себе не находила. То к одному, то к другому телу пристанет, отвоюет его у человека самого, да так и остается, пока тот смертно не падет или попросту не умрет. Вобщем, погибель вызывала присутственность моя и всяк я к другому какому телу приставал после случая такого очередного. Наконец, выразилась моя душа снова в теле, и во многом оно чем-то схожее на все предыдущие было. Стал я почему-то воином, хотя по своему укладу внутреннему к делу тому мало подходил, да вот так почему-то случилось.
Но им я недолго пребывал, так как тут ко всему вся моя властная натура подключилась, и через время некоторое продвинулся по службе гораздо выше. Дошел со временем до чина фельдмаршальского и много времени пребывал в нем, успокаивая свои внутренние слабости силой власти той мундирной. Носил перевязь я тогда от косоглазия небольшого и со временем оно в моду времени того вошло, как дань службе военной при тех царях. На посту своем фельдмаршальском старался я все больше к власти быть приближенным и вскоре сам того добился, став практически первым подле самого трона. Так и в этот раз все мои мечты сбылись и по сути многим я управлял сам, невзирая на косые взгляды сослуживцев или того же двора. Но кто они были такие, чтобы мне указания давать. Потому, я их поприжал немного, подсказав власти той, что пора их всех в такие же мундиры заковать, как на мне самом и службе общей предать, как повинности какой-то государственной. Потому, через время успокоились те, и больше никто и никогда ко мне не подступал и даже взглядом не косился, боясь, что я его на службу ту определю. А время было совсем неспокойное и войны, то и дело, то там, то там возгорались. Вобщем, стал я можно сказать первым лицом государства того, что представлял и впоследствии преподнес один небольшой сюрприз для власти самой, что под конец правлениия моего как-то позабыла меня самого, почестями очередными не обдавая и в очередной раз не награждая. Потому, пресек я клятву своей жизненной верности и добился письмом одним, чтоб землю ту, где я видимо служил, предали огню всякому. Так оно и случилось потом впоследствии, правда сам я того не повидал и вдоволь тем самым не насладился. Но душа все же поимела в целом свое, во многих иных телах затем побывав и все то узрев только уже другими глазами. Так вот я ту жизнь фельдмаршальскую и закончил, и честно говоря, так и не понял, отчего судьба или душа наградила меня именно этим, к чему я собственно никогда усердно и не прилегал. Но жизнь заставила тогда немного потрудиться и славу свою я вовек заслуженно завоевал. Хоть и трудно было порою, да все стоило того в конечном итоге. Других же свое тщеславие сгубило, и были все они во многом грешны и мало воспитаны. Отчего в штаны писали, когда я сам лично за их воспитание брался и розгами теми потчевал, что нам по долгу солдатской службы лошадиной придавались в обиход. Так вот высек я многих генералов тогдашних и премногих по миру пустил, кто мне противоречил или не хотел особо службу ту возлагать. Так я душу свою потчевал, подогревая изнутри интерес ее ко всякому ранонанесущему и болеприносящему. Вобщем, когда преклоноколенность в войсках тех прекратилась, тогда я и покинул мир тот живой, о чем, естественно, не жалею, так как от службы солдатской я мало что лично для себя уже поимел, кроме, конечно же, славы искрометной и всяческих похвал, что ту же славу в чем-то подменяли.
Так та моя жизнь завершилась, и снова я долго пребывал вне ее, пока в следующей не оказался, что привела меня сразу к самой власти, можно сказать, отродясь. Родился я уже принцем и дело то было где-то в теплых краях. Сейчас уже не помню, как то государство небольшое обозначалось, но королем я стал можно сказать очень быстро после своего рождения. Возможно, так власть на меня предыдущее подействовала или что другое в душе моей сотворилось, но стал я ту власть саму ненавидеть воочию за все преклонение ее перед самим собою. Тоесть, приходилось все время бороться за нее, так как все иные также хотели того добиться и стать, подобно мне, королями. Став королем, я вмиг обустроил все как надо, обозначив лишь самого себя во всех наследиях и даже после смерти право такое закрепил за собой, чтоб люди ту повинность чтили и в ряды-годы соблюдали молебен особый по моему же возвращению обратно. И надо сказать, что люди тому подчинились. Молитвы еще при жизни мне чинили, отчего я сам как бы из себя восставал и словно раздваивался на свету денном, чем поражал многих, в том числе и самого себя, так как видел то со стороны, глядя в простое зеркало. То была сила молитвенная такая в самых простых людях состоящая. С той поры я и поверил в молебен тот разный и начал понемногу сиим делом заниматься, изучая дела те, что необходимы были для знаний таких.
Так со временем я из великого сластолюбца к жизни какой начал в другого превращаться, которому по большей части сила была нужна пророждения всякого вне самого ведома людского. Сила та давала мне многое. Ту же власть, те же наслаждения и наименьшую степень сопротивления со стороны какой другой. Быстро усвоив все то, я вмиг в другой образ переродился и спустя время смертного часа своего, занял подобающее мне место в чертогах города одного, соединяющего в себе всю власть мирскую и уже, как говорят, божескую на Земле. Стал я папой со временем и так меня все величали при жизни следующей той. Сладости души моей не было предела. Я наконец возымел все, что хотел и пользовался им до предела. Конечно, были кое в чем ограничения, но со временем и с теми трудностями душа моя справилась и повелевала всеми так, как сама хотела. Все мы грешны на земле этой, а потому грех какой я сам отпускал, не забывая при этом самого себя и тех же подчиненных мне близких. Долго служба та моя продлилась и может быть длилась бы и сейчас, не вмешайся Бог во все дело, вмиг высвободив ото всего и поправ на корню все мои истинные прегрешения. Так вот я без души своей родной остался или точнее, пользуюсь только частью ее, все же остальное где-то в другом месте пребывает, ожидая часа какого-то другого.
Тут уже сам Бог вмешивается, не дав немного договорить душе той.
– Вижу, что на пользу тебе то пошло. А то неизвестно, чем бы и закончилось. Слишком уж деятельность свою развил неистовую в вере той великой, мною людям приданной, как отдельную величину совести их земной. Поживешь так пока при жизни той, что я тебе оставил и может поправишь тем самым все дела свои в тех самых жизнях, о которых рассказал. Анафему наложило на тебя само время. В нем и искупать все будешь и время твое на то пришло.
Здесь надо сказать, что-то действительно с тою душой случилось, так как вмиг вся затряслась она, огнем каким-то внутренним вспыхнула и искрами со всех сторон обдалась.
– То так высвобождается она от своего, - Бог ту ситуацию поясняет и придает несколько силы душе той, чтобы она в более нормальное положение возвратилась и, как говорится, в чувства свои пришла.
Совсем скоро все то нормализовалось и на поверку уже более чистая душа вышла, мало чем похожая на ту, что была и перед нами исповедовалась.
– Теперь в путь дорогу ее отправляю, - говорит нам Бог и сходу окрещает душу ту. Тем самым позволяя ей самой прижизненного света денного добиться. – Так она быстрее дорогу в душу кому найдет, и дело свое сделает, мне самому подчиненное.
– Какое? – хотим спросить тут же мы, да Бог тот вопрос отводит и сам задает уже свой.
– А готовы ли вы душу такую принять к себе на проживание?
– Нет, упаси господи, - тут же крестимся уже мы и даже отступаем в сторону.
– Ну, ничего. Другие воспримут, кому она сама понадобится по делам ихним и дело то мое исполнят в черед ее самой.