Похищение лебедя

Костова Элизабет

— Думаю, ты понимаешь.

— О, да.

Я торопливо чмокнула его в щеку. У нее был острый, слегка маслянистый вкус, слишком свежий, как после холодного компресса. Я еще много часов чувствовала его на губах. Я залезла в кабину. И уехала.

Первый его рисунок появился в моем почтовом ящике десять дней спустя. Набросок, карикатурный и небрежный, на сложенном листке: сатир выходил из волн, а на камне рядом сидела дева. Приложенная записка сообщала, что он вспоминает наш разговор с удовольствием, что работает над новым полотном на основе этюдов, сделанных на побережье. Я сразу задумалась, будет ли на нем женщина с дочкой. Он давал номер абонементного ящика и советовал прислать ему рисунок лучше, чем его, чтобы поставить его на место.

Глава 76

МЭРИ

Мы

переписывались с Робертом почти год, и эта переписка все еще остается лучшим из всего, что я знала в жизни. Забавно: в эпоху е-мейлов, голосовой почты и тому подобного, хоть я и не привыкла к этому с детства, простые старые письма на бумаге сохраняют потрясающую интимность. Я приходила домой после работы и находила письмо — или не находила по многу дней — или набросок, или то и другое, запихнутое в конверт, на котором свободным почерком Роберта был написан мой адрес. Я составила коллаж из его набросков на доске над моим письменным столом. Дома у меня кабинет совмещен со спальней, а может, наоборот; я видела все его рисунки, разрастающуюся выставку, когда вечерами лежала в постели с книгой, и просыпаясь утром.

Странное дело, после того, как я повесила у себя две-три его зарисовки, меня оставило чувство одиночества, когда постоянно кого-то высматриваешь, ищешь подходящего мужчину. Я стала принадлежать Роберту, — я, никогда не желавшая никому принадлежать. Наверное, в конечном счете мы принадлежим тем, кого любим. Не то чтобы я надеялась когда-нибудь заполучить его, или чувствовала, что должна хранить ему верность: поначалу я просто чувствовала, что не хочу, чтобы на эти рисунки смотрели из моей постели чужие глаза. Он рисовал деревья, людей, меня по памяти; рисовал себя страдающим над очередной работой. Я и сейчас не знаю, что значило для него посылать мне эти зарисовки, может, они все равно были ему не нужны, он бы просто запихнул их в стол или бросил на пол, а может, они значили для него больше и рисовались с особым вдохновением, потому что предназначались мне.

Однажды он прислал мне отрывок стихотворения Чеслава Милоша с припиской, что это — одно из его любимых. Я не была уверена, считать ли это выражением чувств самого Роберта, но несколько дней носила его в кармане прежде, чем прилепить на доску.

О, любовь моя, куда, куда они ушли, Движение руки, шаги и шорох гальки. Спрошу не в горести, но в удивленье.

А вот его писем я на доску не прикалывала. Письма иногда приходили вместе с рисунками, иногда сами по себе, и часто бывали очень короткими: мысль, рассуждение, образ. Я думаю, Роберт в глубине души и писатель, был писателем: если бы кто-нибудь собрал и расположил по порядку те отрывки и заметки, они составили бы короткий, импрессионистский, но очень хороший роман о его будничной жизни и о натуре, которую он упорно пытался писать. Я отвечала на каждое письмо, я поставила себе за правило быть отражением его поступков, поддерживать равновесие, так что в ответ на набросок я тоже посылала зарисовку, а на письмо отвечала письмом. Если он присылал письмо с зарисовкой я, верная своему правилу, отвечала более длинным письмом и вставляла зарисовку на том же листе.

Не знаю, замечал ли он установившийся порядок, — и потом не спрашивала. Он не очень часто мне писал, но в разгар переписки мы обменивались посланиями несколько раз в неделю. После нашей последней ссоры я составила новое правило: сожгу только письма, а рисунки сохраню, хотя с доски я сняла все зарисовки, кроме самой первой. Первую, сатира и деву, я через несколько недель после его ухода наклеила на картон и подкрасила акварелью, а потом сделала серию из трех картинок по мотивами той. Работать над ними было так больно, что я вполне могла бы разводить краски собственными слезами.

Я никогда не знала адреса Роберта, только почтовый ящик, в который он каждые несколько дней запускал руку. Я гадала, какой величины этот ящик, влезает ли в него вся рука или только пальцы; я представляла, как он вслепую шарит внутри, как Алиса, которая,

когда выросла слишком большой, шарила в дымоходе, чтобы понять, кто в него лезет, ящерка или мышь. Он, конечно, знал мой адрес, значит, знал, где я живу. А я однажды побывала в Гринхилл-колледже: в разгар нашей переписки Роберт удивил меня, пригласив на открытие выставки, второй его выставки за время преподавания там. Он сказал, что приглашает меня, потому что я поддерживала его в работе, и намекал, что не сможет предложить остановиться у него; я поняла это так, что он хочет меня пригласить, но не уверен, хочет ли моего приезда.

Мне не хотелось огорчать его, но и себя огорчать не хотелось, поэтому я приехала из Вашингтона — вы знаете, доехать можно за один день — и остановилась в мотеле за городом. В новой художественной галерее в кампусе устроили прием с вином и закусками. Я не могла дать Роберту своего телефона, поэтому сообщила о своем приезде письмом, которое он получил слишком поздно.

Когда я входила в галерею, руки у меня дрожали. Я не виделась с Робертом после Мэна, с начала переписки, и уже жалела, что приехала. Как бы он не оскорбился, не решил, что я вторгаюсь в его жизнь — вот уж чего и в мыслях не было. Мне просто хотелось его повидать, хотя бы издали, и посмотреть новые картины, о замысле которых и о работе над ними я читала много недель. Я оделась очень просто, в черный свитер с широким воротом и обычные джинсы, и пришла в галерею за полчаса до начала приема. Я сразу увидела Роберта, возвышающегося над собравшейся в углу компанией; несколько гостей с винными бокалами в руках, кажется, расспрашивали его о картинах. Народу было полно: не только студенты и преподаватели, но и много элегантных гостей, судя по виду явно не из маленького сельского колледжа. Возможно, были там и покупатели.

Картины захватывали с первого взгляда: прежде всего я никогда еще не видела у Роберта таких больших полотен, сцены и портреты почти в натуральную величину, изображения дамы, которую я запомнила по картине в Барнетте, только теперь она была участницей ужасной сцены, обнимала мертвое тело другой, старшей женщины, оплакивала ее. Я задумалась, не предполагается ли, что это ее мать. У старшей женщины была жуткая рана в середине лба. На земле были и другие мертвые тела, помнится, некоторые уткнулись лицами в булыжную мостовую, на спинах кровь — но это были тела мужчин. Фон был прорисован смутно: какая-то улица, стена, груда булыжника или мусора. Фигуры были прямо из девятнадцатого века. Мне сразу вспомнилась сцена казни императора Максимилиана у Мане, та, что напоминает Гойю, только фигуры у Роберта были написаны подробнее и реалистичнее.

Трудно было понять, что все это значит, скажу только, что сила воображения поражала с первого взгляда. Женщина была так же красива, хотя бледна, с пятнами на платье, но Роберт сумел передать ужас. Это было тем тяжелее, что она была красива, как будто он принужден был запечатлеть ее с кровью на платье, с застывшим лицом. Из его писем я знала, что полотна яростные и странные, но увидеть их своими глазами было совсем другое дело; мне на минуту стало страшно, словно я присутствовала при убийстве. В его работах был внутренний разлад, сбивший меня с толку в моей любви к Роберту. Я отметила невероятную реалистичную скульптурность фигур, они внушали сочувствие горю, превозмогавшее ужас и отвращение, и я поняла, что вижу полотна, которые переживут нас всех.

Я готова была уйти, даже не поздоровавшись с Робертом, — отчасти от пережитого шока, отчасти из-за чувства тайной связи между нами — и отчасти, должна признаться, от большой стеснительности. Но я зашла слишком далеко и наконец стала проталкиваться к нему, когда толпа его поклонников поредела. Он увидел, как я пробиваюсь сквозь толпу, и на мгновение застыл. На его лице мелькнуло выражение внезапной радости, — как дорожила я потом этим воспоминанием, — но он тут же собрался и, подойдя, тепло пожал мне руку, вполне вежливо и благопристойно, успев прежде шепнуть мне, как он тронут. Я уже и забыла, какой он большой, какой удивительно красивый, какой поразительный. Он взял меня за локоть и принялся представлять окружающим, ничего не объясняя, только называя имя да иногда упоминая, что я тоже художница.