Похищение
Шрифт:
Зимой мы строили снежные бастионы со сложной системой ходов и туннелей; внутри обычно помещались три трона, на которых мы восседали, посасывая сосульки, пока пальцы на ногах и руках не немели окончательно. Весной мы ели жженый сахар, достававшийся нам от отца Фица, когда тот готовил кленовый сироп, и дрались на вилках за самый вкусный кусочек. Осенью мы перелазили через забор в гигантский сад и воровали там яблоки, чья кожица была теплой, как человеческая кожа. Летом мы при тусклом свете пойманных светлячков сочиняли тайные пророчества на будущее, а после прятали их в дупле старого клена – это было как бы послание нам же самим, но уже взрослым.
Каждый исполнял свою роль: Фиц был мечтателем, я – стратегом и тактиком, а Эрик – нашим прикрытием,
Все начало меняться в то лето, когда мы вернулись на каникулы после первого курса. Мы изнемогали от родительской опеки, но Эрик крепился из последних сил и давал себе волю лишь по вечерам, когда мы встречались втроем. Эрик всегда предлагал выпить – а он знал такие бары, где не требовали удостоверений личности. Потом, когда Фиц уходил домой, мы с Эриком шли на дальний берег озера, стелили лоскутное одеяло и раздевались, сгоняя комаров с тел друг друга: ведь хозяевами этих тел становились мы. Но каждый раз, когда я его целовала, изо рта у него пахло спиртным, а я не выносила этого запаха. Придурь, конечно, но, как мне кажется, ничуть не больше, чем у людей, которые ненавидят бензиновые пары и вынуждены зажимать нос на заправке. В общем, я целовала Эрика, вдыхала эту омерзительную горечь – и откатывалась в сторону. Он обзывал меня ханжой, и я уже сама начала верить, что это правда. Так было проще, чем признать, что на самом деле стоит между нами.
Иной раз мы догадываемся, что идем по жизни с шорами на глазах, но отрицаем, что сами же затянули узел. Даже через десять лет после выпуска мы с Фицем отказывались признать свою добровольную слепоту. Если Эрик говорил, что время от времени может пропустить стаканчик пива, мы ему верили. Если у него, даже трезвого, тряслись руки, мы отводили взгляды. Если я затрагивала тему алкоголя, это было моей проблемой, а не его. И тем не менее, несмотря ни на что, я не могла разорвать эти отношения. Все мои воспоминания были связаны с ним; выбросить их означало бы утратить вкус детства.
В тот день, когда я узнала, что беременна, Эрик не справился с управлением, пробил хлипкую ограду и въехал на кукурузное поле одного местного фермера. Когда он позвонил мне рассказать о случившемся (всю вину он свалил на сурка, перебежавшего дорогу), я повесила трубку и поехала к Фицу. «По-моему, у нас проблемы», – сказала я ему, как будто нас было трое. Да так оно, в сущности, и было.
Фиц выслушал меня: ту правду, которую он с большим трудом держал в себе, и новую – ослепительную, пугающую. «Одна я не справлюсь», – сказала я тогда.
Он взглянул на мой живот, тогда еще совсем плоский. «А ты и не одна».
С обаянием Эрика, конечно, не поспоришь, но в тот вечер я осознала, что мы с Фицем вместе тоже образуем нешуточную силу. Выходя из квартиры Фица, вооруженная пониманием того, какие слова нужно сказать Эрику, я почему-то вспомнила, что написала тем летом, когда мы пытались угадать наши судьбы. Стыдясь, я сложила бумажку втрое, чтобы мальчишки ничего не увидели. Я, пацанка, игравшая то в безрассудного капера, то в археолога в поисках останков древней цивилизации, я, упавшая духом лишь однажды, да и то сумевшая выкарабкаться без посторонней помощи, я написала всего одно желание. «Когда-нибудь, – написала я, – я стану мамой».
Будучи одним из трех юристов в Векстоне, Эрик обычно занимается передачей недвижимости, завещаниями или – изредка – бракоразводными процессами. Но в суде он тоже несколько раз выступал – защищал интересы пьяных водителей и мелких воришек. Чаще всего он выигрывает дела, и меня это не удивляет. В конце концов, я сама нередко оказывалась эдаким судом присяжных, и мой вердикт всегда был единодушен.
Рассматриваемое дело – моя свадьба. Я бы с радостью поставила подпись в загсе и этим ограничилась, но Эрик решил, что неплохо бы закатить пирушку. Не успела я опомниться, как со всех сторон на меня уже сыпали рекламные проспекты банкетных залов, демо-записи свадебных ансамблей и прайс-лист флористов.
После ужина я сижу на полу в гостиной; ног моих не видно под образцами тканей, что складываются в подобие лоскутного одеяла.
– Какая разница, какого цвета будут салфетки – синего или бирюзового? – жалуюсь я. – Бирюзовый – это ведь тот же синий, только сходивший в спортзал.
Я протягиваю ему пачку фотоальбомов: мы должны найти по десять снимков друг друга, из них потом склеят вступительный коллаж для видео. Он раскрывает первый – и мы видим себя и Фица, толстых, как сосиски, в зимних комбинезонах. Мы выглядываем из самодельного иглу, я стою между двумя мальчишками – я стою между ними почти на всех снимках.
– Ты только посмотри на мои волосы! – хохочет Эрик. – Я похож на Дороти Хэмилл. [1]
– Нет, это я похожа на Дороти Хэмилл. Ты похож на шампиньон.
В следующих двух альбомах я уже старше. Фотографий, на которых мы запечатлены втроем, становится меньше. Чаще на них лишь я и Эрик, изредка мелькает Фиц. Фото с выпускного: мы с Эриком отдельно, Фиц отдельно, с какой-то девицей, имени которой я уже не помню.
Однажды, когда нам было по пятнадцать лет, мы соврали родителям, что едем куда-то с классом, а сами пробрались на вершину библиотечной колокольни и любовались оттуда метеоритным дождем. Мы пили персиковый шнапс, украденный из бара родителей Эрика, и наблюдали, как звезды играют в салочки с луной. Фиц уснул прямо с бутылкой в руке, а мы с Эриком дождались появления комет, черкавших небо причудливым курсивом. «Видела?» – спросил Эрик. Когда я не смогла рассмотреть упавшую звезду, он взял меня за руку и ткнул моим пальцем в нужном направлении. И больше не отпускал.
1
Знаменитая американская фигуристка. – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.
К половине пятого утра мы спустились с колокольни я пережила свой первый поцелуй, а наша троица навеки распалась.
…В этот момент в комнату входит папа.
– Я пойду наверх, посмотрю «Сегодня вечером», – говорит он. – Не забудь запереть дверь.
Я поднимаю глаза.
– А где мои детские фотографии?
– Где-то в альбомах.
– Нет. Здесь мне уже лет пять. – Я приподнимаюсь. – По-моему, было бы мило вставить в видео фотографию с вашей свадьбы.
Я видела всего один снимок мамы – он, обрамленный, стоит на самом видном месте в доме. Ее губы вот-вот готовы расплыться в улыбке, и сразу становится интересно, кто ее так обрадовал и как ему это удалось.
Отец опускает взгляд и едва заметно покачивает головой.
– Я знал, что рано или поздно это случится… Идем.
Мы с Эриком следуем за ним в спальню и присаживаемся на двуспальной кровати – на пустующей стороне. Отец достает из шкафа жестяную банку с логотипом пепси и вытряхивает содержимое на покрывало – десятки маминых фотографий. На ней юбки в крестьянском стиле и газовые блузы, ее черные волосы струятся по спине рекой. Портрет молодоженов: мама в белом платье с пояском, папа во фраке, да таком тугом, что, кажется, отец вот-вот выстрелит, как распрямленная пружина. Дальше – я, похожая в плотной обертке пеленок на круассан; мама неуверенно держит меня на руках. А вот мы все вместе: родители сидят на уродливом зеленом диване, а между ними лежу я – живой мостик с ямочками на щеках, мостик из плоти и общей крови.