Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами
Шрифт:
«Токсин подбит», – с нескрываемой радостью возвещает Голливуд по открытому каналу. Я рассекаю воздух по прямой, как стрела, затем, поочередно качнув крыльями, пытаюсь привести в равновесие желудок и череп. На горизонте мерцает Лас-Вегас, в небе я вижу стервятников и горящие кактусы. Наконец Голливуд берет управление на себя.
Если попытаться представить себе Древний Рим, нарисуется картина, напоминающая Вегас: разнузданное сборище полуодетых женщин, пузатых мудаков и огромные чаши бухла повсюду. Древнеримский историк Колумелла пишет: «Ночи мы проводим в пьянстве и разгуле, дни в игре или во сне и сами считаем себя счастливцами от того, что „не видим ни солнечного восхода, ни заката“» [25] .
25
Цит.
Но прежде чем Рим стал первозданным Городом Грехов, там двести лет действовал негласный запрет на спиртное. Бескрайняя, не знающая пощады пустыня, а не оазис разврата – вот чем был Рим; поклонников Диониса считали неблагонадежными, ограничивали в правах, преследовали и тысячами вырезали [26] . По сути это была первая попытка общества ввести полномасштабный сухой закон, и в дальнейшем она привела к тем же последствиям, что сегодня: коррупции, запоям, помешательству и совершенно новым формам похмелья.
26
Вероятно, речь идет о постановлении Сената о вакханалиях 186 года до н. э., призванном покончить с культом Вакха (Диониса) в Древнем Риме.
Переход Рима от воздержания к распиванию, а затем и к злоупотреблению объясняется ранними успехами. По мере расширения империи росла и армия, продвигавшаяся все дальше и дальше. Несмотря на изначальный аскетизм, римляне знали, как важна выпивка для боевого духа. Новые победы вели к новым войнам, требовавшим больше вина, и наконец – без закулисного влияния виноделов, конечно, тоже не обошлось – вино полилось рекой в кубки высшего сословия. Вскоре, как подросток, который дорвался до ящика пива, ненасытная империя распрощалась с наскучившими идеалами платоновского симпосия – умеренностью, балансом, здравомыслием – и окунулась в эпоху запойного пьянства.
Плиний Старший описывает помпейских виноделов, которые томятся в общественных банях, прихлебывая собственное пойло: «Нагие, тяжело дыша, хватают они огромный кувшин… и, словно демонстрируя свою силу, опустошают его целиком… моментально изрыгают выпитое и принимаются за следующий. Так они делают раз, другой, третий, будто рождены, чтобы изводить вино, и единственный способ распорядиться вином – это пропустить его сквозь себя».
Если говорить о физических аспектах похмелья, на такое поведение есть две точки зрения. Одни считают, что, пропотев в джакузи или сауне, можно избавиться от токсинов; а кроме того, ничто так не очищает организм, как обратная перистальтика. С другой стороны, перегрев лишь усиливает обезвоживание, а возлияния после рвоты – лучший способ получить полноценное алкогольное отравление.
Как бы там ни было с физическими аспектами, на метафизическом уровне ущерб очевиден. Вот как Плиний описывал похмельное утро: «От них несет, как из винной бочки, а все, что было вчера, они позабыли – их память мертва. Они называют это „наслаждаться жизнью здесь и сейчас!“, но если, засыпая, мы всякий раз утрачиваем день прошедший, эти люди теряют еще и завтрашний».
Как ни странно, вызывать рвоту в Древнем Риме было модно даже среди трезвенников. Первый император Октавиан Август делал это, чтобы избежать опьянения, если повод требовал от него выпить больше полулитра вина. Однако ко времени правления третьего императора трон превратился в насест для пьяных безумцев.
Возвысившись до претензий на римское владычество, Марк Антоний превратился в знатного пьяницу и харизматичного ловеласа: проснувшись после ночи с Клеопатрой, он мог наблевать себе в сандалии, отряхнуться и повести армию
Садист и пропойца Калигула заставлял людей смотреть, как он занимается сексом с их возлюбленными, а еще назначил своего коня римским сенатором. Следующий за ним император предоставил столь плодородную почву для изысканий психиатров, что они и по сей день пытаются разобраться с его проблемами. Доктор Фрэнсис Р. Франкенбург в 2006 году составила такой психологический портрет: «Я, Клавдий – параноик, гипоманьяк, заядлый пьяница и страдаю острыми болями в животе. У меня неблагополучная семья, а жена пытается меня убить. В чем моя беда?»
А беда, по мнению доктора, состояла в душевной и физической болезни, причиной или по крайней мере катализатором которой стало запойное пьянство и отравление свинцом. Ее рекомендации: препараты лития, психотерапия, «образовательный курс по здоровому питанию и консультации по вопросам чрезмерно рискованного поведения, связанного с алкоголизмом».
По сути проблемы Клавдия были типичны для всей Римской империи: редкий патриций отказывал себе в удовольствии осушить изящный свинцовый кубок, который рабы тут же услужливо наполняли вновь. К тому времени, как Нерон, выступая в образе жрицы и одновременно невесты, сочетался браком с одним из своих воинов, самый воздух в Риме, должно быть, представлял собой горючую смесь безумия, святотатства и алкоголя.
Когда же город наконец вспыхнул, Нерон впал в легендарный запой: все вокруг полыхало огнем, а он бренчал на лире, пока солнце не осветило тлеющие руины его похмелья. Впрочем, так обычно и происходит: нужна чертова прорва бухла, чтобы построить империю, – и лишняя капля, чтобы ее обрушить.
Я стою на самом высоком балконе в США и взираю на огни ночного Лас-Вегаса. Мне пора прыгать. Ветер очень сильный, только его и слышно. Если в голове что-то и осталось, то это страх.
Этот прыжок с башни «Стратосфера» называется «контролируемое свободное падение» – оксюморон, взаимоисключающие части которого подогнаны друг к другу плотно до последнего леденящего душу дюйма. Ты отрываешься от платформы, обвязанный страховыми тросами. Потом ты падаешь и падаешь до тех пор, пока не начинаешь замедляться. Теоретически ты можешь даже приземлиться на ноги. Среди подобных аттракционов по всему миру этот – самый высокий.
Когда мы поднимались сюда, среди пятерых пассажиров лифта была девушка года журнала Playboy. Ее пиар-команда решила, что для саморекламы ей было бы неплохо сигануть со здания в присутствии репортеров. Если вам знакомо чувство неловкости в лифте, представьте себе, что ощущали мы, поднимаясь наверх, куда никому из нас не хотелось.
Но пока коллеги пытались поддерживать непринужденную беседу, мне все еще было тяжело после утреннего воздушного боя, и голова была забита всякой всячиной. Я думал о выпивке, о гонках, о полетах; о том, что пишу и что читаю, о своих интервью; о подружке, которая хочет замуж; об отце, который боится высоты; о сынишке, который уверен, что умеет летать, но в первую очередь я думал о Леви Пресли.
В 2002 году шестнадцатилетний Леви Уолтон Пресли перемахнул через два ограждения на сто девятом этаже башни «Стратосфера» и прыгнул вниз, навстречу смерти. В 18:01:43 он спрыгнул, в 18:01:52 – приземлился. Таких сводок я прочел предостаточно – все потому, что я шесть лет трудился над романом о парне, который сочинял предсмертные записки на заказ. Но только здесь, в лифте я вдруг сложил два и два: я вот-вот прыгну с той же точки, что и Леви. И тут я задумался о своих не столь драматических потерях – о том, что так и не научился жить полной жизнью; и даже когда делаю то, о чем мечтал, – гоняю на болиде или управляю истребителем, – мне всегда так херово, что я просто не могу отдаться ощущению момента.