Поход в Страну Каоба
Шрифт:
Дон Габриэль подвел Селсо к секретарю, и Селсо поставил пером несколько крестиков там, где ему указал секретарь. Таким образом, Селсо признал долг, обозначенный в контракте, а чтобы не оставалось никаких сомнений в правильности сделки, дон Габриэль тут же, в присутствии секретаря, уплатил ему обещанные десять песо.
Когда они вышли на улицу, дон Габриэль сказал:
— Ночевать можешь вместе с теми индейцами, которые пойдут со мной на монтерию. Они расположились вон там, — дон Габриэль рукой указал направление, — на пустыре, по дороге к новому кладбищу. Спросишь, где ночуют ребята, завербованные доном Габриэлем. Я сообщу через капатасов о дне отправки. И запомни, чамула: убежать от меня ты не сможешь. Я разыщу и поймаю тебя, где бы ты ни спрятался, даже в аду. А что тебя ждет за дезертирство, ты и сам знаешь. Не новичок! Два года отработал на монтерии — порядки тебе известны. Вот тебе пачка сигарет, а вот пакетик жевательной резинки. Возьми для развлечения, поработай челюстями. А теперь отправляйся на пустырь.
13
Селсо пришел на пустырь и положил свою сетку у костра, вокруг которого сидели молодые индейцы, его соплеменники.
В тюрьме Селсо не кормили. Не могут же полицейские заботиться обо всем! Заключенные получали пищу, только если у полицейских было время и охота этим заняться. Да Селсо и не чувствовал голода в тюрьме. Он был угнетен не меньше пойманной лани. И если бы для голодной смерти не требовалось так много дней, в течение которых в голову приходят и всякие другие мысли, он, быть может, попробовал бы уморить себя голодом.
Однако теперь, у костра, когда все парни что-то варили, ели, смеялись, болтали, подавленность Селсо проходила с каждой минутой. Ведь здесь все были в его положении, а на миру, как говорится, и смерть красна. И постепенно у него начали вновь пробуждаться человеческие желания и ощущения. Он почувствовал голод и развязал свою сетку, чтобы достать еду.
Вареные бобы стали уже покрываться плесенью, но других у него не было. Селсо мелко нарезал кусочек вяленого мяса и положил ломтики на сковородку, чтобы их поджарить. Затем зачерпнул из котелка своего соседа воды в свой жестяной кофейник и поставил его на костер. Он медленно переворачивал мясо на сковородке, чтобы хорошенько его подрумянить, передвинул кофейник на самый огонь. Ветер дул в его сторону, и дым от костра ел глаза. Селсо часто моргал, время от времени смахивая набежавшую слезу.
Он был чужим здесь, у костра, и поэтому его соседи замолчали и лишь изредка перекидывались словами. Они еще не успели почувствовать к нему доверие.
Закипевшее кофе стало стремительно подниматься, и Селсо принялся дуть в кофейник, чтобы оно не убежало. Затем он снял кофейник с огня, поставил его на горячую золу и подгреб ее со всех сторон.
Мясо он зажарил в жире, который налил на сковородку из жестяной баночки. Когда мясо подрумянилось, он подбавил к нему заплесневелые бобы. Затем вынул из тряпицы несколько стручков зеленого перца-чили и кинул их в свою еду для остроты. Его тортилльяс так раскрошились, что он положил в горячую золу не лепешки, а только горсть крошек.
— Кто-нибудь из вас уже был на монтерии? — спросил Селсо, как бы невзначай.
Впрочем, по одному виду парней, сидевших у костра, ему стало ясно, что все они новички и знают монтерию лишь по рассказам. Он мог и не задавать своего вопроса, да и задал его лишь затем, чтобы индейцы, которые жгли костер и были здесь как бы хозяевами, не подумали, что он глухонемой. Его вопрос должен был прозвучать и как приветствие. Именно так и отнеслись мучачо к словам Селсо. Уверенность, с которой Селсо подошел к костру и там расположился, не спросив разрешения, а главное, выражение его лица отбили у присутствующих всякую охоту вступать с ним в спор. У Селсо был такой вид, словно он только и ждал предлога, чтобы затеять драку. Парни ответили один за другим:
— Нет, никто из нас не был еще на монтерии, впервые завербовались.
— А я был, — проговорил Селсо, не спуская глаз с кофе. — Целых два года. Только вчера оттуда вернулся.
— И ты опять пойдешь на монтерию с нами? — спросил один из индейцев.
— Да, пойду с вами.
— Значит, на этот раз ты идешь добровольно?
— Так же добровольно, как любой из вас, молокососы.
Ел он очень медленно и вяло. Хотя еды у него было три столовых ложки, он проканителился с ней не меньше часа.
Тем временем двое индейцев поднялись и, оставив свои вещи под присмотром товарища, отправились на площадь, откуда все громче доносился гул толпы. К семи часам вечера праздничное оживление достигло своего предела.
Селсо тщательно вытер сковородку и кофейник, уложил их, вынул несколько табачных листьев и завязал сетку.
Затем он не спеша скрутил сигарету, прикурил, отодвинулся на несколько шагов от костра и, подложив тюк себе под голову, растянулся на жесткой траве. Он курил, смотрел, как дымок его сигареты исчезает в вечернем тумане, и следил за проносящимися в воздухе рваными хлопьями облаков. Но туман постепенно рассеивался, и перед Селсо открылось широкое, безоблачное небо.
Он глядел ввысь, думал о том, что теперь уже ничто не помешает ему видеть небо, солнце, звезды и зеленые джунгли, и понемногу успокаивался. А ведь не выкупи его дон Габриэль, он мог бы три месяца, если не дольше, просидеть в сыром карселе. При одной мысли об этом Селсо зябко поежился.
Он лежал, растянувшись на земле, и беззаботно курил. От жареного мяса, перца, бобов и горячего кофе по телу его разливалась приятная теплота. Но постепенно — сперва робко, затем все определенней и настойчивей — у него возникала новая мысль. Вначале он никак не мог сосредоточиться на ней, но мысль эта все упрямее пробивала себе путь в его сознании, проникала в душу и в сердце. И, когда Селсо, уже совершенно успокоившись, бездумно глядел на безбрежное вечернее небо, багрово-алое в зареве заката, когда он полной грудью вдыхал густой, напоенный запахом трав теплый вечерний воздух, когда свинцовая тяжесть, сковывавшая последние часы его мозг, стала наконец исчезать, когда он почувствовал радость от того, что живет на земле, — тогда его душу, словно молния, пронзило воспоминание о невесте и о тех пятнадцати детях, отцом которых он хотел стать. Селсо резким движением отшвырнул сигарету и сел.
— Проклятье! — проговорил Селсо, и у него сразу пересохло в горле. — Проклятье! Будь трижды проклято все! Прошло два года. Больше ждать она не может. Она состарится, и никто уже не возьмет ее в жены. Ее отец не будет больше ждать, не будет! Он и так дал мне еще два года. Два долгих, долгих года. Она не может больше ждать. Она стареет…
Повторяя эти слова несчетное число раз, Селсо пытался уяснить себе положение, в которое он попал. До сих пор он ни разу не вспомнил о своей девушке, он думал только о солнце, о небе, о зеленых джунглях. Но, неотвязно думая о небе, о солнце и зеленой листве, он тем самым думал и о девушке, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Небо было для Селсо как бы обобщенным образом счастья. И в этом едином образе счастья растворилась и девушка и его пятнадцать еще не родившихся детей.
Через два долгих года, когда он вернется домой, он узнает, что его девушка уже замужем за другим. А это он вряд ли вынесет. Но еще тяжелей ему будет увидеть горький упрек в глазах девушки и ее отца. Ему дали два раза срок, чтобы испытать его, а он сплоховал и во второй раз: не сумел сдержать свое слово, оказался предателем по отношению к ней. Он был достоин презрения не только в глазах самой девушки и ее отца, но и всех своих односельчан. А он не мог жить среди них, не пользуясь их уважением.