Похоронный агент
Шрифт:
По ночам, когда городские работники по уборке мусора уезжали на отдых, а чайки и вороны улетали на водоёмы, чтобы почиститься и поспать, над городской свалкой устанавливалась относительная тишина. Только потрескивание костров нарушало её, да слышны были редкие зычные крики жильцов этого злачного места, собирающихся при помощи переклички на свою ночную совместную трапезу на самом высоком месте свалки, чтобы дым от костров поменьше ел глаза. С этой возвышенности ночью хорошо просматривалось огромное золотое огненное кольцо, опоясывавшее всю свалку, слабо освещаемую горящим мусором, как некий рубеж, через который никто из темноты не посмеет к ним переступить.
Здесь стоял длинный деревянный стол, изготовленный местными умельцами из обгорелых досок, крышка стола была искусно оббита кусками жести, найденными на свалке. В этих настеленных на столе жестяных листах было выколочено
«Ты, отчизна моя, золотые края,
Ты, отчизна, родная, заветная!
За твою широту, за твою красоту,
Я люблю тебя, Родина светлая!»
Саня родился здесь, на городской свалке, от кратковременного любовного союза полубезумной нищенки и пьяного бомжа, случайно забредшего на эту помойку в поисках ночлега. Он зашёл на огонёк к ней в шалаш, сооружённый из палок, картонных коробок и старого голубого китайского брезента. Бомж по-братски поделил с хозяйкой шалаша бутылку «пушистика» (жидкость для мойки окон), а она любезно разделила с ним ложе, состоящее из трёх сгнивших матрацев и солдатского одеяла, добытого по случаю. В результате их кратковременной совместной трапезы сосисками, найденными в куче мусора, сваленной самосвалом вчера на помойку (значит, ещё свеженькие), с прихлёбыванием алкогольной жидкости, предназначенной для мойки оконных стекол с романтическим названием «пушистик» за обилие пены во время ее пития, вспыхнули серьёзные любовные отношения, продлившиеся почти до утра. После рассвета незнакомец навсегда покинул гостеприимный ночлег, не попрощавшись, и ушёл сквозь сизый дым костров в далёкий бетонный, обдуваемый всеми ветрами город. А через девять месяцев, как и положено, хозяйка шалаша, обезумевшая от счастья, родила крупного мальчугана с большими голубыми глазами. Но дауна. Младенца назвали Сашок в честь старичка, задавленного бульдозером за неделю до родов, во время разгребания мусорных завалов на помойке, чтобы не прерывался славный род городских изгоев.
До пяти лет Санёк только ел и спал в картонных коробках, уютно свернувшись калачиком среди тряпочного хламья вместе со щенками бездомных собак. Еду ему приносила мама со свалки – всё, что найдёт, да иногда подбрасывали в коробку соседские тётки что-нибудь из остатков их еды, когда малец сильно орал. Так что Санёк, в общем-то, не голодал и рос не по дням, а по часам. К десяти годам он научился ходить, держась за руку мамы, и уже сам выискивал аппетитные куски еды на свалке, ловко разгребая мусор, привезённый самосвалом из города, двумя руками и помогая ногами. Санёк, правда, совсем не говорил, а только гы-гы-кал и улыбался, демонстрируя всем белоснежные ровные зубы, как у киногероя.
К четырнадцати годам Саня настолько подрос, что был с виду похож на взрослого парня, и даже получил кличку от окружающих его людей «рослый Саня». И как взрослый, он стал рано проявлять некую половую агрессивность ко всем особям женского пола, атаковал их и беспардонно совокуплялся с зазевавшимися дамами, сгорбившимися над отходами в поисках пропитания, на виду у всех, как делают это собаки. Но на Санины знаки внимания жертвы не обращали особого внимания и благосклонно принимали его сексуальные нападки, находя, в свою очередь, какое-то наслаждение от этого быстрого бытового контакта. Несколько раз он уходил с городской свалки в исследовательских целях и поисках новых приключений, но всякий раз возвращался вновь с наступлением тепла.
В шестнадцать лет Саня впервые попал в облаву на городской свалке, устроенной властями в честь ожидаемого приезда в город важного чиновника из государственных структур. Полицейские облавы на свалке происходили и раньше, всегда в честь приезда какого-нибудь начальника из центра, но Сане удавалось их избегать. То он спал в это время под картонными коробками и полицейские его не увидели, то он находился слишком далеко от края свалки, и они погнушались заходить далеко в глубину смердящей клоаки.
Всех пойманных на свалке отвезли на закрытом грузовике в деревню, на краю которой стояли бараки, построенные когда-то для горожан, пригоняемых для сбора картофеля какому-то голодному населению. Политические акции помощи крестьянам в сборе урожая прекратились, а бараки остались.
Бараки предприимчивые городские чиновники переоформили в туристическую базу (в свете новых постановлений по очередному развитию), успешно освоив немалые выделенные для этого средства из городского бюджета, но после того как недобросовестные путешественники пару раз подожгли и повыбили все стёкла, бараки ещё раз переоформили в деревенскую гостиницу с элементами жилья для бездомных, согласно принятым решениям о помощи сиротам, и ещё раз освоили приличную сумму денег налогоплательщиков. Бараки обнесли колючей проволокой, поставили вышки с прожекторами и завели здоровенных собак для охраны госимущества по всему периметру базы.
Сюда теперь периодически привозили городских бездомных и бомжей со свалки на время визита в город важных вельможей, дабы эти невыносимые грязные нищие и пьяницы не оскверняли своим видом и запахом тонкие эстетические чувства высокого начальства. Их привозили в бараки под охраной натренированных воспитателей и полицейских на пять – десять дней. А после отъезда высоких гостей выпускали из заведения на все четыре стороны, подгоняя собаками.
Вот в такой оздоровительный лагерь и привезли Саню вместе с другими изгоями общества. Кормили их, правда, довольно сносно, но однообразно: сухой картошкой, кислой капустой и старой солёной рыбой, а вместо чая давали кисленький розовый кисель неизвестного происхождения. Но временно размещённые в гостинице бездомные товарищи, не привыкшие к пищевому изобилию, и этому были рады, а Саня вообще ел за троих, благо на длинных столах много оставалось в кастрюлях сухой картошки и кислой варёной капусты. Говорить Саня до сих пор почти не мог, но его никто ни о чём и не спрашивал, опасаясь внушительного вида молодого бугая, зачерпывающего горстями и жрущего прямо из кастрюль всё подряд.
– Ты бы ложку, что ли, взял, – осторожно сказал ему воспитатель, глядя, как он руками выгребает содержимое из кастрюли, и протянул ложку.
Саня взял её, оглядел со всех сторон, зачем-то даже понюхал и сунул в карман штанов. Больше к нему с такими дурацкими предложениями не приставали. Нет, Саня мог есть и ложкой, мама его научила хлебать ей жижу. но справедливо думал: «Зачем тратить время на ложку, если ладонью быстрей насытишься?», – и наяривал пюре с капустой своей широкой ладонью без дурацкого посредника в виде маленького столового прибора.
Однако такое изобилие для Сани и его товарищей продолжалось недолго. Через неделю, в связи с отъездом благородных гостей из города, их выпроводили из лагеря за ограду базы при помощи сторожевых собак, так как отдыхающие не желали добровольно покидать место хлебосольного приюта. Временные постояльцы пошли кто куда пешком по просёлочным дорогам, разбившись на группы, кто возвращался опять в город, а кто – на городскую свалку.
Саня же, отбившись от своих, свернул на пустынную грунтовую дорожку, по краям которой стояли красивые дома с высокими заборами, из-за них выглядывали ветви яблонь и груш с висящими спелыми плодами. Дотянуться до красных плодов не было возможности, и он медленно шёл вдоль заборов в надежде найти низко висящую ветку, чтобы сорвать и съесть яблоко. Одет он был в спецодежду синего цвета с белой надписью на груди и спине «муниципальная служба». Этот бэушный костюм и ещё совсем целые солдатские ботинки Сане подарили воспитатели в приёмнике оздоровительного лагеря, так как одет он был при поступлении в совсем рваные, грязные и вонючие лохмотья.