Похоронный агент
Шрифт:
– Понял? Прыжок, правда, у меня не совсем получился, «затейливое антраша», так сказать, но ничего, ты потренируйся, и у тебя получится. Будешь прыгать даже лучше Истоминой, я думаю, – и он с сомнением посмотрел на приятеля, сидящего с открытым ртом.
– «Онегина», надеюсь, ты читал? Там она «…быстрой ножкой ножку бьёт», – дополнительно пояснил пианист.
– Нет, не читал, – тараща глаза на него, как на учителя, ответил балерун.
– Печально. Ну ладно, как-нибудь продержишься, а во втором акте я тебя подхвачу и вынесу за кулисы.
– Как вынесешь? На спине что ли? Как отважный солдат раненого комиссара с поля боя? – и удручённо окинул
– Ну что ты, нет, конечно. Не на спине. Это будет выглядеть не по балетному. На руках пронесу с поддержкой у своей груди. Как чёрного лебедя с красным клювом и в белых тапочках, – рассмеялся пианист.
– А ты осилишь? Я ведь тяжёленький, – справедливо засомневался танцор.
– Добегу как-нибудь до кулис. Главное, самому не упасть с тобой на руках, на глазах у зрителей, а то потом неприятностей не оберёшься.
Официантка принесла в высоких бокалах мутного пива и красных, дурно пахнущих креветок. То и другое было явно третьей свежести, но они принялись за еду.
– Знаешь, что я тебе скажу, – сказал пианист, отхлёбывая из кружки пиво, – мы с тобой сейчас похожи на этих вот креветок. Ещё красивые, а жрать уже невозможно. Но ничего, отыграем с божьей помощью, не впервой. Авось пронесёт.
А Смирнов слушал приятеля, и ему становилось только страшнее за предстоящее выступление и захотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться от неумолимо приближающего позора.
«Осталось три дня! И я должен выписывать какие-то кренделя на театральной сцене на потеху полного зала! Ужас!».
Холодок страха пополз по его членам, и от этого он проснулся.
– Фу ты, чёрт! – облегчённо произнёс вслух Смирнов, открыв глаза и оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться в нереальности увиденных им только что событий. – Приснится же такое!
Он лежал один на большой кровати, в чёрных семейных трусах и белой майке, широко раскинув по сторонам руки. Одеяло сползло на пол, и он замерзал. Смирнов поискал глазами, чем бы укрыться, и обратил внимание на свои ноги, вытянутые по струнке, большие ступни которых выжидательно зафиксировали вторую позицию.
– О! Уже готов к выступлению. Что значит выучка! Не знаю как, не знаю что, а тело уже само приготовилось к балетному танцу. Похвально.
Дело в том, что Смирнова уволили со службы в силовых следящих структурах на прошлой неделе за неоднократное превышение должностных полномочий. И предложили занять на выбор одну из гражданских руководящих должностей: или на предприятии ракетных пусков, или в городском балетном театре, и он размышлял над этими предложениями уже четыре дня. Смирнова поторапливали с выбором, из отдела кадров неоднократно звонили, предупреждали, что осталось три дня, а потом вакантные места будут заняты другими в связи с массовыми сокращениями, но он никак не мог окончательно решиться, однако всё же больше склонялся к театру.
В детстве мама водила его в кружок балетных танцев, где Смирнов неплохо выполнял всевозможные па, постигал основы балетного искусства. Ему даже иногда надевали накрахмаленную пачку, чтобы он выходил танцевать за девочек, когда их не хватало. Но по мере взросления фигура у Смирнова всё больше приобретала формы, не совместимые с представлениями о балетном танцоре, и когда ступня его ноги выросла до сорок четвертого размера при тщедушным росте, балетную школу пришлось оставить.
Из этого детского обучения Смирнов запомнил одно: надо только чётко выполнять заученные па, и ты будешь на хорошем счету.
Однако после просмотренного им сейчас собственного зловещего сна Смирнов в корне изменил свою концепцию к бальным танцам и театральному руководству вообще.
– Нет, уж лучше плясать под чужую дудку в «Ракетном пуске». Поступила команда нажать на кнопку – нажал, и ракета пошла или не пошла. В любом случае ты не виноват. Целая куча народу её собирала, там и виноватый найдётся, если что. Это гораздо проще, чем выделывать разные похабные кренделя ногами на потеху публике в концертном зале, – говорил он сам себе, лежа на кровати разглядывая ноги с огромными ступнями, которые вяло меняли балетные позиции с первой по пятую и обратно, распространяя по спальне запах варёных креветок не первой свежести.
ЖЕНА АНТИКВАРА
Елизавета Петровна в очередной раз посмотрела на старинные массивные настенные часы, которые отбили почему-то девятнадцать раз, тяжело вздохнула, выключила свет в магазинчике под названием «Лавка старьёвщика», где она работала продавцом и директором по совместительству, вышла из помещения, закрыла входную дверь и усталой мужской походкой пошла домой.
Нет, она не так представляла себе жизнь антикваров. Когда Лиза была маленькой и училась в школе, то часто заходила с подружками в антикварный магазин, расположенный неподалёку от школы, чтобы поглазеть на шикарные шмотки и дорогие товары. Девочки восхищённо рассматривали всё это великолепие и мечтали хоть чуточку пожить в такой роскоши (по их мнению). Но меньше всего шансов даже приблизиться к богатой жизни антикваров было у Лизы.
Она была единственной дочерью у родителей, и они её по-своему любили, но были очень бедными и достойно содержать её не могли. Отец работал грузчиком в порту, а мать – то санитаркой, то прачкой в психоневрологическом диспансере. Зарабатывали они мало, при этом половину заработанных денег пропивали там же, на работе, или по вечерам дома, за ужином, который часто переходил в ссоры и, как следствие, в драку, вернее, избиение мужем жены.
Дело в том, что отец Лизы постоянно подозревал мать в частых беспорядочных половых связях с работниками больницы и вменяемыми пациентами. Соседка по квартире, бывшая работница диспансера на пенсии, постоянно доносила отцу Лизы о новых похождениях его благоверной, про которые она узнавала от своих подружек, работающих в диспансере санитарками и поэтому всегда всё про всех знающих. Змеючила она из мести за то, что мать Лизы обзывала соседку «жидовкой порхатой», а та, в свою очередь, обзывала мать блудливой татаркой, наверное, из зависти.
Мать у Лизы была щупленькая, маленького роста, невзрачной внешности, но несмотря на это похотливые мужики просто липли к ней, как мухи на мёд, из-за её весёлого и открытого характера, доброты и жалости к искателям половых внебрачных связей. Она объясняла подругам свою доступность страждущим её тела так:
– А что тут такого, от меня не убудет, а мужикам – облегчение и возвращение потерянного ощущения «самца». Особенно обессиленным умникам – «затюканным» светской жизнью пациентам нашего диспансера. Они поступают к нам из внешнего мира такие запуганные, беспомощные, что мне их всегда жалко, а те, которые получают от меня ласку, сразу же возвращаются к жизни, у них появляется уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Ну поколачивает меня за этот блуд муженёк, ничего, бьёт – значит любит, как говорится. Да и пошёл он жопу. Как собака на сене, сам не гам и другому не дам.