Похороны ведьмы
Шрифт:
– Браво, – улыбнулся ему Кавберт. – Соучастие, да? Вижу, ты и верно знаком с судопроизводством.
Вильбанд был уже недалеко. Кавберт воспользовался тележкой, присел на колесо. Дебрена слегка покоробило. Направление не совпадало. Сейчас он был сбоку от кузины, правда, не очень далеко, но…
– Мы станем у ворот, – предложил он, стараясь изобразить слегка обеспокоенный, хоть и в принципе безразличный тон. – Не будешь же ты глазеть на них… Женщины – народ скромный, пусть Курделия нас лучше не видит.
– Она в любом случае закроет глаза, – пожал плечами блондин. – Уж не думаешь ли ты, что ей доставит
Вильбанд замер в вершке от ног Курделии, красный как свекла. Наверняка не от усилий. На культях он передвигался медленно, но нормально.
И смешно.
Дебрен мог бы поклясться, что камнерез уже сожалеет о принятом решении, кается, что не вздумал ползти на животе. Иногда мужики ползают. На войне. Так что ассоциации не обязательно должны были быть однозначными.
– Она любит тебя, – сказал Дебрен громко, направляясь к воротам и кивнув Кавберту. – Возможно, любовь исходит из подсознательного расчета, но коли уж изойдет, то женщина слепнет как крот. Не глупи, Вильбанд. Бывает, что единственный раз дороже всей долгой и бестолковой жизни. Дай ей то, о чем она мечтает. Позволь и ей дать это тебе. Любите друг друга, чума и мор!
Они любили.
Дебрен ругался. Времени у него было достаточно, и он ругал всех по очереди. Но в основном себя. Он совершил ошибку, которой не совершил бы самый глупый десятник, причем самую элементарную. Не учел фактор времени. А должен был учесть, потому что эта пара…
Они любили. Черт побери! Действительно. Любили во всю силу.
Конечно, тела тоже участвовали в этом процессе. И даже очень активно. Как участвуют бумага, перо и чернила у двух разделенных пространством любовников. Тела были инструментом, необходимым для передачи мыслей и чувств. Незаменимым. Поразительно четким. Функционально безупречным. Но все же инструментом.
Потому что они любили, безмолвно кричали друг другу об этой неожиданно открывшейся любви, и каждое движение, каждое отсутствие движения были одним и тем же, повторяемым сотней различных способов признанием.
Сотней, а то и тысячью. Как она раздевалась, скромно скрывшись под скатертью. Как раздевала его. Позволяла окутывать себя несвежей белизной чуть коротковатого полотна. А потом – позволяла не окутывать…
Кавберт раза два отпустил вполголоса какую-то шуточку об опытных вдовах и пользе любовных треугольников, но и он быстро замолчал. Зехений молчал с самого начала, повернувшись спиной еще тогда, когда скатерть прикрывала все и фактически не шевелилась. Дебрен отвернуться не мог. Ему очень хотелось, но он вынужден был смотреть, ловить взглядом каждую деталь, причем будучи ближе всех остальных.
При этом он пытался воспринимать все происходящее как разнузданную демонстрацию приемов, отработанных закаленной в альковных баталиях ветеранкой. Потому что Курделия творила чудеса если не ловкости – с этим-то было посложнее, когда человек прирос к скале ягодицей и четвертью спины, – то смелости наверняка. Дебрену никогда не пришло бы в голову так использовать центробежный телекинез. Бывали мгновения, когда Вильбанд просто висел в воздухе. Один раз вроде бы вниз головой.
Они забылись. Скатерть то и дело приоткрывала какой-либо участок нагих тел. Нечувствительные к людским взглядам, упоенные ощущениями, совершенно оторванные от мира. Непристойные до полной невинности.
Дебрен знал, что никогда больше не увидит ничего подобного. И осознание этого не давало ему удовлетворения, потому что боль должна была в нем остаться, возвращаться каждый вечер, на каждой сельской улочке, которую перейдет босоногая девушка. Эти двое показали ему, как мало может он ждать от жизни, даже если не умрет, вернется в Виеку и убедит Ленду Брангго, что связь со странствующим чароходцем – лучше, чем должность управляющей борделем. Даже если ему не понадобится долго убеждать, а она сразу, в первую же ночь, решится показать ему, чему научилась в "Розовом кролике". Она была сильной и с помощью рук, возможно, повторила бы фокус с мужской головой пониже женского пупка – но ведь не в этом дело.
Дело было в любви – столь безмерной, что ее требовалось выражать именно так, тем способом, который никому из этих двух всего лишь клепсидру назад и в голову не пришел бы.
Он возненавидел бы их, если б не сознание, что в действительности он видит полное боли прощание, попытку вместить всю жизнь в несколько десятков бусинок [14] .
Другое дело, что из отдельных бусинок составились целые полудюжины. Когда громкое дыхание Курделии перешло в явный стон, а пропотевшая скатерть вплотную прильнула к двигающимся все энергичнее телам, Дебрен понял, что прождал этого почти клепсидру.
14
Мера времени – столько, сколько требуется для прочтения одной молитвы по бусинке чёток, около 20 секунд.
Невероятно.
Даже не то, что они выдержали так долго. Он не мог поверить, что выдержал Кавберт.
Ну что ж, видимо, не он один понимал, что сеанс неповторим. Но в конце концов приземленная реальность дала о себе знать.
– Хватит уже, кончайте, – проворчал белобрысый. – А то еще огонь высечете.
Он был зол. Возможно, как и Дебрен, понял, что ничего подобного не найдет ни в одном борделе. А может, ему вдруг приспичило мчаться в ближайший. Дебрен не стал оглядываться, чтобы это уточнить.
– Зехений, приготовься, – буркнул он.
Монах осенил себя кольцом, схватился за молот, явно каменщицкий, а не камнерезский. Занес его, когда Курделия закричала. Скатерть упала, открыв обе головы, и Дебрен увидел ее глаза.
Она не притворялась. Это был тот самый момент.
Может, она только выждала до самого конца. А может, просто у нее было раздвоенное внимание. Во всяком случае, она разыграла это прекрасно.
Виноват был Кавберт – передвинувшийся прежде времени вбок. Вероятно, хотел подойти ближе, посмотреть, как и куда ударит Зехений. Заметь он вспышку в глазах кузины, наверняка схватился бы за арбалет. Меж тем он держал оружие стремечком вниз и даже не думал поднять выше.