Похороны викинга
Шрифт:
– Ладно, – сказал достойный сержант. – Тогда я дам тебе взамен добрый совет.
Я искренне поблагодарил его.
– Избегай алжирского вина, – начал он. – Это проклятие всей нашей африканской армии. Я сам только что выпил две бутылки этого вина. Оно великолепно… Избегай женщин – это проклятие всего человеческого рода. Я сам был женат на трех. Это ужасно…
Я обещал избегать того и другого, быть осторожным, не пить и не жениться слишком часто.
– Во-вторых, желторотый, – продолжал он. – Когда твои дела будут плохи, не старайся сделать их еще хуже. Они и без этого будут плохи.
Этот совет показался мне хорошим. Я так и сказал.
– И, в-третьих, помни, что ты можешь противиться воле небес, но отнюдь не воле своего капрала… Никто, конечно, не подумает противиться воле сержанта.
Я согласился с тем, что ни один нормальный человек не подумает делать этого.
– Верно… Но ты, главное, берегись, когда будешь ненормальным, – предупредил мой учитель.
– Ненормальным? – удивился я.
– Да, желторотый, – серьезно ответил он. – Все порядочные легионеры сходят с ума время от времени. Тогда они способны на три ужасные вещи: покончить с собой, убить кого-нибудь из своих товарищей или ослушаться своего сержанта. Последняя самая ужасная.
– Зачем же им сходить с ума? – спросил я, несколько напуганный.
– Незачем. Совершенно незачем, – сказал мой учитель. – И все-таки они сходят с ума. Мы называем это кафар – таракан. Этот таракан ползает под черепной коробкой по самому мозгу. Чем больше жара, чем хуже однообразие, чем длиннее марш и чем сильнее усталость, тем быстрее он ползает и тем это более щекотно… Тогда солдат говорит: у меня кафар, и срывается с цепи. Он совершает самоубийство, дезертирует, а иногда доходит до того, что не слушается сержанта… Ужасно… Знаешь ли ты, как в человека, попадают зародыши этих самых тараканов? Абсент… Он прямой предок кафара… Я сам знаю, я воспитан на абсенте… Ужасно… Только что выпил этого зелья после вина.
Я обещал никогда не смотреть на зеленый и какой угодно другой абсент.
– Тогда у тебя не будет настоящего кафара, – продолжал мой уважаемый друг, – ты не убьешь никого из товарищей и не дойдешь до того, чтобы ослушаться своего сержанта. Ты только кончишь самоубийством или дезертируешь и умрешь в пустыне от жажды.
– Приходилось ли вам, господин сержант, делать какую-нибудь из этих ужасных вещей? – спросил я.
– Нет, желторотый, – ответил он. – Я даже не покончил с собой. Я только обрил голову и выкрасил ее в наши национальные цвета: синий, белый и красный. Этим я заслужил репутацию истинного патриота.
Я побоялся, что две бутылки вина и некоторое не указанное количество абсента обострили воображение сержанта.
Но я ошибся. Впоследствии я узнал, что его рассказ был правдив. Его однажды назначили красить будку часового. Это было в каком-то затерянном форту или на каком-то посту. Он выкрасил одну сторону своей головы красным, другую – синим, а посредине провел широкую белую полосу. Это обратило на него внимание, и он смог отвлечь это внимание только беззаветной храбростью в бою у Пяти Пальм.
– Как же избежать кафара? – спросил я.
– Никак, – спокойно ответил он. – Хорошо иметь умственную работу. Еще лучше продвижение по службе. Но в пустыне араб видит две вещи, а европеец три. Их три, а поэтому они…
Я постарался придать моему лицу понимающее выражение.
– Араб видит солнце и песок. Слишком много песку. Европеец видит солнце, песок и безумие. Слишком много того, другого и третьего, – продолжал он. – Я полагаю, что безумие там в воздухе или в солнечных лучах. Даже я не знаю точно, где оно, а я знаю очень много… Но мне кажется, что ты слишком много разговариваешь, а это неприлично… Молчать, желторотый…
И я молчал. Пользование моим языком было мне запрещено, но глазами пользоваться разрешалось. Я наслаждался великолепной панорамой марсельского порта. Арабов, негров, китайцев, левантинцев, мавров, аннамитов, индусов и моряков всех наций здесь было больше, чем французов.
Пробираясь между ящиков, тюков, мешков, бочек, тачек, трамваев и фургонов, сквозь кипящую и жестикулирующую многоязычную толпу, я невольно вспомнил легенду о Вавилонской башне.
Среди океанских парусников, фелюг, грузовых пароходов, яхт, шхун, бригов и огромных пассажирских пароходов, стоявших у стенки и на бочках, я инстинктивно искал английский флаг. И часто его встречал.
От несмолкаемого грохота, слепящего света и мелькающего движения у меня заболела голова. Наконец мы прибыли к месту нашего назначения. Это был средневековый форт у самого моря, старинный и полуразрушенный, с высокой маячной башней и подъемным мостом через широкий ров. Казалось, что из него сейчас выйдет караул в латах и с алебардами.
– Мы дошли, – сказал мой сержант. – Это значит… что мы пошли… Прощай, желторотый, пусть дьявол о тебе заботится.
– Желаю вам того же самого, господин сержант, и приношу вам мою искреннюю благодарность, – ответил я.
– Эй ты, – крикнул мне стоявший в воротах сержант депо. – Иди сюда.
Он повел меня по выложенным плитами коридорам тюремного типа – сырым, звонким и угнетающим. Остановившись у двери, он открыл ее, показал на нее большим пальцем и захлопнул ее за мной, когда я вошел.
Это была моя первая французская казарма.
Вдоль стен стояло несколько коек и скамей. Кроме печки и стола, в комнате никакой мебели не было. У печки, за столом и на скамьях и койках сидел самый разнообразный подбор людей в штатском платье. Здесь были хорошие пиджачные костюмы, кожаные брюки и просто лохмотья.
Майкла и Дигби среди этих людей не было, и от этого я испытал острое разочарование.
Все окна были плотно закрыты. Все люди дымили. (Печка тоже). Вероятно, они курили табак, но этот сорт табака был мне неизвестен. Его дым напоминал дым от горящего мусора. Совершенно инстинктивно я подошел к ближайшему окну и после краткой борьбы с засовами распахнул его.
Я не могу утверждать, что это был первый случай открывания окна в истории форта Сен-Жан, однако подобная гипотеза могла показаться правильной, особенно если судить по тому интересу, который был вызван моим поступком.