Похождения Бамбоша
Шрифт:
Папаша Жоли поразился такому рвению, и это избыточное усердие более, чем когда-либо, усилило его подозрения.
Двое его подчиненных, молодые охранники третьего класса, не работавшие в каторжной тюрьме и двух лет, наивно радовались происходящему, не отдавая себе отчета в том, что в случае тревоги канал Лосса будет намертво перекрыт новопостроенной дамбой и ни одно из находящихся в порту суденышек не сможет выйти в море.
Со стороны рейда послышался короткий свисток.
Несмотря на свое поразительное самообладание, Король Каторги содрогнулся и пробормотал:
— Решающая минута приближается… Только бы никто не сдрейфил…
Узники озирались, в их взглядах читалась решимость и ярость.
Затем их тяжелый, полный ненависти взгляд уперся в охранников, интересовавшихся исключительно ходом работ и не способных даже заподозрить, что же на самом деле творится в душах их подопечных.
Одному из конвойных не было еще и двадцати семи лет. Он приходился племянником папаше Жоли и был отличным малым, демобилизовавшимся из рядов береговой артиллерии в звании старшего сержанта.
Парень был человеком долга, умел себя держать, перед ним открывалась почетная будущность.
Возвратясь в колонию, этот молодой человек женился на своей кузине, красавице квартеронке [129] , сделавшей его счастливым отцом очаровательной дочки.
Он и рад был бы уехать отсюда, но на ежегодный кредит в тысячу семьсот франков из колонии далеко не уедешь. Однако существует перспектива стать старшим надзирателем первого класса, как папаша Жоли, а это уже три тысячи пятьсот, или даже главным — с окладом четыре тысячи франков в месяц. Скажем по чести, имея три с половиной тысячи, медаль, крышу над головой и бесплатное питание, можно выкручиваться и даже откладывать кое-какие сбережения, дожидаясь отставки. Звали этого надзирателя, уроженца департамента Ионна, Антуан Буже.
129
Квартеронка — ребенок от брака белого с мулаткой или мулата с белой женщиной.
Его коллега — тридцатилетний бретонец [130] из Роскофа, бывший сержант береговой артиллерии, был человек жестковатый, но с холодной головой, спокойный и справедливый, обладающий чувством долга, высоко ценимый администрацией.
Однажды, почти в самом начале службы, он командовал баркасом, на котором неумело суетились матросы-каторжники. Один араб упал в воду. Кто-то из его товарищей прыгнул следом, желая спасти несчастного. Положение обоих было тем более ужасным, что ни тот, ни другой не умели плавать, а море в этом месте кишело акулами. Ни секунды не колеблясь, надзиратель Легеллек бросился в одежде в воду и, показав чудеса отваги и ловкости, спас арабов. Когда он покидал каторжную тюрьму на островах Спасения, бандиты и головорезы рыдали как дети.
130
Бретонец — житель Бретани, исторической области на северо-западе Франции, населенной народностью кельтского происхождения.
Он тоже был женат и имел очаровательного сына.
Как старший по званию, Легеллек отвечал за обе смены.
В какой-то момент необычайное трудовое рвение каторжан стало угасать, тем более что оно было напускным, вызванным мыслью о заговоре, мыслью, бередившей им души. Они хранили молчание, обливаясь потом, тяжело дыша от усталости, а более всего — от волнения, вызванного тягостным ожиданием таинственного сигнала. Сигнала, который должен дать им свободу, который положит начало кровавой резне, убийству, уничтожению намеченных жертв.
Легеллек заметил, что узники внезапно впали в оцепенение, и, боясь, что намеченная работа не будет выполнена, прикрикнул, пользуясь привычными армейскими командами:
— На берег бе-гом!
Это означало, что перекура не будет, и надо снова приниматься за работу.
В этот миг снова раздался гудок «Тропической Пташки».
— Пора! — шепнул Бамбош Педро-Круману, следовавшему за ним как тень.
— Начинать сразу же? — спросил негр.
— Подожди, пока я не пущу кровь бретонцу. Как только он упадет, убей второго.
— Будет сделано.
— Эй ты, номер сотый, кончай болтать, берись за дело, — послышался спокойный голос Легеллека.
Слегка побледнев и понурив голову, Король Каторги направился к берегу канала для того, чтобы в свою очередь влезть в воду. Для этого ему надо было пройти мимо надсмотрщика, который, опершись одной рукой на тросточку, смотрел бандиту прямо в глаза. Подойдя к стражнику, Бамбош униженно сгорбился, но с вызовом вздернул голову.
Их взгляды скрестились, как два клинка.
Стражник интуитивно почувствовав, что ему грозит смертельная опасность, положил руку на рукоять пистолета.
Бамбош заметил это движение.
С неслыханным проворством и хладнокровием он прыгнул на охранника и, выхватив из-под блузы длинный нож, перерезал тому горло от уха до уха.
Несчастный пошатнулся и упал, обливаясь кровью.
— Вот она, расплата! — воскликнул Бамбош, потрясая ножом, окровавленным по самую рукоять. — Кто следующий? Айда, покончим со всеми! Браво, Круман!
Последние слова относились к Педро, набросившемуся на Антуана Буже. Нападение было столь стремительным, что тот, как и его коллега, не успел ничего предпринять для самозащиты. Безоружный негр просто прижал его к груди и стиснул. Объятие было таким сильным, что стражник, побледнев, не смог даже закричать. Он лишь прохрипел:
— Люси… Бедная моя женушка…
Ребра его затрещали, как будто его прижали к кабестану [131] , струйка черной крови вылилась изо рта.
131
Кабестан — название вертикального ворота на судах речного флота.
Наслаждаясь тем, как белая плоть трепещет в его каннибальских лапах, Круман стиснул жертву еще крепче и, откинув назад голову и плечи, напрягся и сделал рывок. Послышался леденящий душу звук сломанных позвонков. Чудовище ослабило хватку. Тело надсмотрщика выскользнуло из смертельных объятий и, как тряпичная кукла, рухнуло на землю.
Каторжники хранили молчание — ни слова, ни крика. Разве что чуть слышное урчание — свидетельство омерзительной радости.
Покрытые тиной, они быстро выбрались на берег и столпились вокруг двух убитых, тела которых все еще конвульсивно дергались в предсмертной агонии. Хладнокровно, внешне не проявляя своих чувств, но с горящими от хищной радости глазами, одни по очереди начали вонзать окровавленный нож в поверженное тело, другие занялись вторым трупом — лупили его лопатами, кирками, заступами. Длилась эта расправа около пяти минут, и приняли в ней участие человек шестьдесят. Остальные жались поодаль, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь… не смея решиться… Бамбош презрительно ухмыльнулся и бросил: