Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II

Гашек Ярослав

Теперь он показался капитану Сагнеру очень несимпатичным.

— Позвольте, господин майор, — сказал Сагнер, — не могли ли бы вы объяснить мне, каким это образом вам ничего неизвестно о приказе по поводу выдачи по сто пятьдесят грамм эмментальского сыра солдатам чешских полков.

— Это — секретное распоряжение — ответил капитану Сагнеру комендант станции Будапешт, все время продолжая улыбаться.

«Значит, я здорово влопался, — подумал капитан Сагнер, выходя от коменданта. — И какого чорта я велел Лукашу собрать всех отделенных начальников и итти с ними получать из продовольственной части этот несчастный сыр!»

Но прежде, чем командир 11-й роты, поручик Лукаш, распорядился, согласно приказанию капитана

Сагнера, отправить людей в продовольственный склад, где надо было получить эмментальскии сыр из расчета по сто пятьдесят грамм на человека, перед поручиком вдруг вынырнул Швейк с горе-солдатом Балоуном.

Балоун дрожал всем телом.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик, — со своей обычной находчивостью сказал Швейк, — дело, о котором у нас будет речь, чрезвычайно важное. Я хотел бы попросить вас, господин поручик, покончить с этим где-нибудь по соседству, как выразился мой приятель Шпатина из Згоржа, когда ему как-то пришлось быть шафером на свадьбе, а в церкви ему вдруг захотелось…

— В чем же дело, Швейк? — перебил его поручик Лукаш, который успел уже так же соскучиться по Швейке, как тот по нем. — Пройдемте немного вперед.

Балоун шел за ними, не переставая дрожать. Этот великан совершенно потерял душевное равновесие и в безнадежном отчаянии размахивал руками.

— Ну так в чем же дело, Швейк? — повторил поручик Лукаш, когда они отошли подальше.

— Так что дозвольте доложить, господин поручик,— сказал Швейк, — всегда лучше сознаться раньше, чем все полетит кувырком. Вы, господин поручик, изволили строго приказать Балоуну, чтобы он до прибытия в Будапешт принес вам паштет из гусиной печенки и булку… Говори, было тебе приказано, или нет? — обратился он к Балоуну.

Балоун стал только еще сильнее размахивать руками, словно отбиваясь от наседающего на него врага.

— Это приказание, — продолжал Швейк, — с божьего соизволения не может быть выполнено, господин поручик. Я ваш паштет сожрал!.. Да, это я его сожрал, — твердым голосом повторил Швейк, толкнув перепуганного Балоуна в бок, — потому что я думал, что такой паштет легко может испортиться. Мне не раз приходилось читать в газетах, что даже целые семьи отравлялись паштетами. Один такой случай был в Здеразе, другой — в Бероуне, третий — в Таборе, четвертый — в Младоболеславе и пятый — в Пшибраме. И все эти случаи окончились смертью… Ведь такой паштет из гусиной печенки — это тот же яд!..

Балоун, дрожавший всем телом, отступил несколько шагов в сторону, сунул себе палец в рот, и его стало рвать.

— Что с вами, Балоун?

— Ой, тошнехонько, господин поручик, мутит меня очень, — воскликнул Балоун, воспользовавшись передышкой между двумя приступами рвоты. — Ведь это ж я его слопал, я, один…

Изо рта страдальца Балоуна вылетали даже кусочки станиолевой оболочки паштета.

— Как вы сами видите, господин поручик, — промолвил Швейк, нисколько не теряя своего самообладания,— каждый такой съеденный паштет выходит обратно, как масло из воды. Я хотел все взять на себя, а этот дурак сам себя выдал. Он, вообще, очень порядочный человек, но только непременно слопает все, что ему ни дай… Вот я также знал одного такого человека. Он был курьером в банке; ему можно было доверять большие-большие деньги. Как-то раз он получал деньги из другого банка, и ему выдали на тысячу крон больше, чем следовало, но он сейчас же снес их обратно. А вот если ему, бывало, велят принести на пятнадцать крейцеров полендвицы или чайной колбасы, — он половину слопает по дороге. Ужасно прожорливый был человек! И когда его посылали за ливерной колбасой, он по дороге надрежет, бывало, колбасу перочинным ножичком, середку выест, а потом залепит дырки английским пластырем; а ведь этот пластырь, если он им залеплял пять колбас, обходился ему дороже одной целой колбасы!

Поручик Лукаш вздохнул и пошел прочь.

—

Не будет ли у вас каких приказаний, господин поручик? — крикнул Швейк ему вслед, в то время как несчастный Балоун продолжал засовывать палец в рот.

Поручик Лукаш махнул рукой и направился к продовольственному складу; в мозгу его промелькнула странная мысль, что Австрия не может выиграть войну, потому что солдаты съедают паштеты своих офицеров.

Между тем Швейк отвел Балоуна на другую сторону воинской платформы. При этом он пытался утешить его обещанием сходить с ним вместе в город и купить для господина поручика дебрецинских сосисок; это был тот специальный сорт колбас, который у Швейка был как-то тесно связан с представлением о столице венгерского королевства.

— А вдруг поезд уйдет без нас? — стал скулить Балоун, скупость которого была так же велика, как прожорливость.

— Когда едешь на фронт, — веско заметил Швейк, — никогда не опоздаешь на поезд, потому что ни один поезд не захочет доставить к месту назначения только половину маршевого батальона… Впрочем, Балоун, я тебя вижу насквозь. Скупердяй ты, вот что, братец!

Но им никуда не пришлось пойти, потому что в ту же минуту раздался сигнал к посадке. Посланные за пайком люди возвратились из склада в вагоны с пустыми руками. Вместо эмментальского сыра, который им следовало получить, им выдали на человека по одному коробку спичек и по одной открытке издания «Комитета по украшению могил павших воинов». И вот, вместо ста пятидесяти грамм сыра, каждый защитник отечества держал в руках вид Седлицкого (в Западной Галиции) солдатского кладбища, с памятником несчастным ополченцам, который был сооружен по проекту скульптора, а в ту пору старшего унтер-офицера из вольноопределяющихся Шольца.

Подле штабного вагона также царило необычайное возбуждение. Офицеры маршевого батальона столпились вокруг капитана Сагнера, который что-то с жаром объяснял им. Он только что вернулся от коменданта станции с весьма секретной подлинной телеграммой из штаба бригады; в этой длиннейшей телеграмме были даны подробнейшие инструкции, как относиться к новому положению, в котором оказалась страна после двадцать третьего мая 1915 года.

Штаб бригады сообщал, что Италия объявила Австро-Венгрии войну.

Еще в Бруке на Летаве в офицерском собрании, за обедом или за ужином, постоянно обсуждался вопрос о странном поведении Италии, но в сущности никто не ожидал, что сбудутся пророческие слова этого идиота кадета Биглера, который как-то за ужином, отодвинув в сторону порцию макарон, заявил:

— Макаронами я наемся досыта под стенами Вероны.

Капитан Сагнер, ознакомившись с только что полученными из штаба бригады инструкциями, приказал играть тревогу.

Когда собрались все люди маршевого батальона, их выстроили по-ротно, и капитан Сагнер необычайно взволнованным голосом прочел им полученный из бригады приказ:

«Ослепленный беспримерным предательством и ненасытной алчностью, итальянский король забыл братские связи, делавшие его союзником нашей монархии. С самого начала войны, когда ему надлежало встать на сторону наших доблестных армий, вероломный итальянский король играл роль маскированного бандита, ведя все это время тайные переговоры с нашими врагами и подготовляя свое предательство, завершившееся в ночь с 22 на 23 мая объявлением войны нашей державе. Наш верховный вождь глубоко убежден, что наши доблестные, победоносные войска ответят на гнусное предательство вероломного врага таким сокрушительным ударом, который заставит изменника признать, что своим позорным и предательским вступлением в эту войну он сам подписал себе смертный приговор. Мы питаем твердую уверенность в том, что с божьей помощью скоро наступит день, когда итальянские равнины снова увидят победителей при Санта-Лючии, Виченце, Новаре и Кустоцце. Мы хотим победить, мы должны победить, и мы победим!»