Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Твен Марк

Тетушка Салли и Том — оба лежали, однако, у меня тяжелым гнетом на душе. Я не мог поэтому заснуть спокойно. Два раза ночью я спускался по шесту громоотвода вниз и проходил на цыпочках мимо фасада дома. Оба раза я видел при свете стоявшей на окне зажженной свечи, что тетушка сидит, устремив глаза на дорогу, по которой должен был вернуться ее племянник. Я видел даже, что у нее по щекам струились слезы, и мне смертельно хотелось чем-нибудь облегчить ее горе. Все, что я мог сделать, ограничилось, однако, безмолвной клятвой не огорчать ее впредь. Проснувшись в третий раз на рассвете, я опять спустился из окна по железному пруту громоотвода и убедился, что тетушка Салли все еще сидит у окна. Свеча ее успела уже догореть, а седая голова покоилась на руке, так как тетушка спала крепким сном.

Глава XLII

Том Сойер возвращается раненый. — Рассказ доктора. — Доктор оказывает Джиму большую услугу. — Том сознается. — Прибытие тетушки Полли. — Где же письма?

Утром, еще до завтрака, старик Фельпс съездил опять

в город, но и на этот раз не привез решительно никаких известий об отсутствовавшем племяннике. Те тушка Салли и ее муж — оба сидели поэтому за столом, погрузившись в глубокие грустные думы. Они ничего не говорили и не ели. Даже кофе в чашках у них совершенно остыл. Под конец старик Фельпс спросил:

— Передал я тебе письмо?

— Какое письмо?

— То, которое я привез вчера из почтовой конторы.

— Нет, ты мне его не передавал.

— Ну, значит, я о нем забыл.

Пошарив предварительно у себя в карманах, дядюшка вспомнил, что куда-то его положил, встал из-за стола и вскоре вернулся с письмом в руке. Взглянув на адрес, тетушка сказала:

— Да ведь это письмо из С.-Питерсбурга! Оно от сестры.

Я нашел, что мне было бы опять до чрезвычайности полезно пройти прогуляться и таким образом поразмыслить о новых осложнениях, выпадавших мне на долю, но был до такой степени ошеломлен, что чувствовал себя не в силах шелохнуться. Прежде чем тетушка успела распечатать письмо, она выронила его из рук и бросилась опрометью из комнаты. Дело в том, что она увидела нечто совершенно для себя неожиданное. Зрелище это, признаться, поразило также и меня самого. Это был Том Сойер, лежавший на матрасе. Его сопровождали старик доктор, Джим, в ситцевом платье тетушки с руками, связанными позади, и целая толпа народа. Я засунул письмо в первое же благонадежное место и тоже устремился навстречу подходившей процессии. Тетушка Салли бросилась к Тому и, задыхаясь от рыданий, воскликнула:

— Он умер, умер!..

Том повернул голову и пробормотал что-то, свидетельствовавшее, что голова у него не совсем в порядке. Тетушка подняла тогда руки к небу и воскликнула:

— Слава Богу, он жив! И этого для меня довольно!

Поспешно поцеловав Тома, она устремилась домой приготовить ему постель и на бегу отдавала приказания направо и налево не только своим собственным неграм, но и всем вообще людям, попадавшимся ей навстречу.

Меня интересовало, что сделают с Джимом, а по тому я пошел за провожавшей его толпой, тогда как оба старичка, доктор и дядюшка Фельпс, отправились с носилками Тома домой. Толпа, за которой я шел, обнаруживала сильное раздражение. Слышались голо са, горячо настаивавшие на необходимости повесить Джима для острастки всем окрестным неграм: по край ней мере, они не станут тогда устраивать побеги таким коварным и злокозненным образом и держать по не скольку дней и ночей в смертельном страхе целую семью порядочных людей. Другие голоса возражали против повешения, указывая на то, что Джим прежде всего чужой негр, владелец которого непременно найдется и заставит уплатить себе полную стоимость невольника. Эти соображения до некоторой степени ох ладили умы, так как, в большинстве случаев, люди, наиболее расположенные повесить проштрафившегося в чем-нибудь негра, наименее расположены платить деньги за удовольствие, которое могли бы себе таким путем доставить.

Люди эти тем не менее проклинали Джима на чем свет стоит и время от времени угощали его кулачными ударами по голове. Джим при этом, однако, молчал и не показывал вида, что меня узнает. Его отвели в прежнюю хижину, одели на него прежнее платье, посадили опять на цепь, прикрепленную на этот раз уже не к ножке кровати, а к толстому железному болту, крепко вколоченному в одну из половых балок. Кроме того, на него надели еще ручные и ножные кандалы и объявили, что он должен питаться только хлебом и водой, пока не найдется его хозяин или же пока он, в случае неявки такового к определенному сроку, не будет продан с аукциона. Вырытый нами подземный ход заделали снова и обещали поставить у хижины Джима на ночь двух караульных с заряженными ружьями, а на день привязывать к его дверям злющего бульдога. К тому времени, когда, покончив с этим делом, осыпали Джима последними прощальными ругательствами, зашел в хижину также и доктор, чтобы взглянуть в последний раз на беглеца, пойманного благодаря его содействию. Обращаясь к толпе, он сказал:

— Это, в сущности, очень недурной негр, а потому с ним не следовало бы обращаться хуже, чем это, безусловно, необходимо. Прибыв туда, где я нашел раненого мальчика, я тотчас же увидел, что один, без помощника, не в состоянии удалить у него пулю из ноги. Между тем он находился не в таком положении, чтобы можно было оставить его на произвол судьбы, пока я успею съездить на лодке за кем-нибудь. Ему постепенно становилось все хуже, а под конец у бедняги начался бред, под впечатлением которого он запрещал мне подходить к себе и угрожал меня убить, если я вздумаю срисовывать его плот, а затем принялся молоть непонятный вздор. Видя, что я реши тельно ничего не могу с ним поделать, я с отчаяния громко воскликнул, что мне непременно нужна по мощь. Только лишь успел я высказать это, как по явился неведомо откуда этот самый негр и предложил свои услуги. Он мне действительно помог, и помощь эта оказалась очень полезной. Я тотчас же сообразил, что это беглый негр, и очутился в самом затрудни тельном и щекотливом положении. Мне пришлось просидеть у больного на острове весь оставшийся день и целую ночь. Представьте себе, что у меня в городе осталось двое больных простудной лихорадкой и меня очень подмывало их навестить, но я не

смел на это решиться, так как негр, пожалуй бы, тогда убежал, а я оказался бы виновным в упущении случая его за держать. Между тем, как нарочно, ни одна лодка не подходила так близко, чтобы ее можно было окликнуть. Мне пришлось сидеть словно на привязи там, на острове, до самого рассвета, и за все это время негр оказался добросовестнейшей и внимательнейшей больничной сиделкой. Поступая таким образом, он рисковал столь дорого приобретенной им свободой. Было очевидно также, что он до чрезвычайности утомился и что за последнее время ему приходилось много работать. Самопожертвование этого негра очень меня к нему расположило. Смею уверить вас, джентльмены, что такой негр стоит тысячи долларов и хорошего с собой обхождения. Я ни в чем не терпел недостатка, а раненому мальчику было настолько же хорошо, как если бы он лежал дома, и, быть может, даже лучше, так как спокойствие на острове стояло самое безмятежное; но при всем том я чувствовал себя словно на горячих угольях. Я сознавал, что и раненый мальчик, и беглый негр находятся на моей ответственности, и положительно не мог оставить их там одних, а потому оказывался словно прикованным к месту до сегодняшнего утра. На рассвете я увидел плывшую поблизости лодку, на которой сидело не сколько человек. Негр в это время как раз уснул в сидячем положении, скорчившись в три погибели и положив голову на колени. Воспользовавшись таким счастливым случаем, я подал сидевшим в лодке знак подойти потихоньку. Они подкрались к негру, схватили его и связали, прежде чем он успел сообразить, в чем дело; тогда он примирился со своей судьбой и не причинял нам ни малейших хлопот. Раненый находился в состоянии легкой дремоты, а потому мы обернули весла платками, чтобы его не разбудить, оттолкнули плот от острова и благополучно привели его на буксире к здешнему берегу. Негр с самого начала вел себя совершенно смирно и ничем не выражал нам своего неудовольствия. Смею уверить вас, джентльмены, что это не дурной негр. Таково мое искреннее убеждение!

Из толпы послышался голос:

— Судя по вашим словам, доктор, он и в самом деле вел себя недурно!

После того и все остальные как будто несколько смягчились по отношению к Джиму. Я был очень благодарен старику доктору за услугу, оказанную им Джиму, и в то же время радовался, что суждение, составленное мною о докторе на основании произведенного им на меня впечатления, оказалось правильным. Я не ошибся, сразу же угадав в нем доброго человека. Общественное мнение относительно Джима теперь радикально переменилось. Единогласно при знали, что он поступил очень хорошо и что таковой его образ действий заслуживает уважения и награды. Все без исключения искренне и чистосердечно обещали не ругать его более впредь. Выразив таким об разом свое благоволение пойманному беглецу, они вышли из хижины и заперли дверь на ключ.

Я было надеялся, что они перед уходом распорядятся снять с него, по крайней мере, ножные и ручные кандалы, являвшиеся до чрезвычайности тяжелыми и неприятными, или же разрешить ему, кроме хлеба и воды, также мясо и овощи, — но никому из них не пришло этого даже в голову. Я признал необходимым исправить это упущение путем личного моего вмешательства и передать тетушке Салли рассказ доктора, как только мне удастся пробраться сквозь подводные камни, лежавшие теперь передо мной. Мне следовало объяснить, по какому именно случаю я забыл упомянуть, что Сид был ранен ружейной пулей, между тем как я обстоятельно рассказывал тетушке о наших по хождениях в эту роковую ночь, уверяя, будто мы про вели ее на реке, отыскивая беглого негра.

У меня было достаточно времени подготовиться к этому щекотливому объяснению. Тетушка Салли безвыходно сидела день и ночь в комнате больного, а когда дядюшка Фельпс принимался было бродить около дома, я принимал меры к тому, чтобы не попадаться ему на глаза.

На другой день я услышал, что Тому стало значительно легче и что тетушка Салли ушла поэтому от него к себе в комнату немного поспать. Я пробрался на цыпочках в комнату своего приятеля, рассчитывая найти его в бодрствующем состоянии. Тогда мы вдвоем могли бы, как мне казалось, придумать такой рас сказ, с помощью которого, пожалуй, удалось бы опять втереть очки дядюшке и тетушке. Оказалось, однако, что Том спит, и притом до чрезвычайности мирно и безмятежно. Вместо прежнего румяного мальчика он стал теперь бледным как полотно. Мне было жалко его будить, а потому я предпочел посидеть у него в комнате и обождать его пробуждения. Приблизительно через полчаса вошла неслышными шагами тетушка Салли. Я оказался опять в безвыходном критическом положении. Сделав мне рукою знак не шуметь, она подсела ко мне и принялась шепотом рассказывать, что теперь мы можем радоваться, так как рана у Тома заживает превосходно. Бред у него, очевидно, тоже прошел. Об этом свидетельствует уже то обстоятельство, что мальчик наконец погрузился в здоровый крепкий сон. Это случилось с ним впервые после болезни. Можно поэтому с уверенностью ожидать, что он проснется в совершенно здравом уме. Тетушка изъявила готовность биться по этому поводу об заклад, поставив десять долларов против одного.

Беседуя таким образом с тетушкой, мы с нею дождались наконец пробуждения Тома. Он начал слегка шевелиться, открыл глаза самым естественным образом и, осмотревшись кругом, воскликнул:

— Скажите на милость, я опять дома! Как это случилось? Где же плот?

— С ним все обстоит благополучно, — ответил я ему.

— А с Джимом?

— И с ним тоже! — добавил я не вполне уверенным, однако, тоном.

Том не обратил, впрочем, на это внимания и про должал:

— Все, значит, кончилось прекраснейшим и великолепнейшим образом. Лучше этого нельзя было и пожелать! Рассказал уже ты обо всем тетушке?