Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

Даль Владимир Иванович

Город, куда попал художник наш, был довольно многолюдным, благовиден, славился берестовыми табакерками, был известен в географии судоходной рекой – но только в географии, потому что стоял на луже – был известен в истории проездом через него многих знаменитых особ, а в статистике, кроме табакерок, кожевенными, мыловаренными, салотопенными и свечными заводами, хотя и тут опять город и самое отечество наше обязаны были всеми заводами этими собственно статистике, как науке, потому что на деле вместо заводов этих оказывалось только три-четыре избы, в Московской Слободке, заваленных кругом мусором, навозом, корьём и окруженных непроходимою грязью и непроницаемою вонью Оспаривайте, после этого, пользу статистики!

В городе – положим, его называли Сумбуром – в городе было гульбище или сад, а в саду этом был когда-то пруд; по как однажды, на Святой неделе, пьяный мужик увидел в светлой воде подобень свой и, хотевши с ним поцеловаться, свалился в воду и утонул, то во избежание таких неприятных случаев распорядились засыпать пруд и поставить на месте его безопасный для жителей храм славы. Храм этот сооружен был из тесаного камня и стоил городу довольно много; польза его не была досель еще никем отгадана; не менее того, однако же, сумбурские жители всегда водили заезжих гостей на гульбище и показывали им каменный храм славы, как вещь замечательную, достойную внимания, и называли при этом всегда троих строителей храма. Втроем, скажете вы не мудрено выдумать такую хитрую штуку – оно так, но зато, по пословице; один такой-то камень в воду закинет, а сотни других его не вытащат – никакой ареопаг, конечно, не добился бы ни цели, ни пользы этого здания. Еще славился Сумбур гостиным двором своим, который составлял собственность одного частного человека, купца Босомыгина. Место, где стоял гостиный двор, принадлежало

когда-то какому-то подворью; Босомыгин заключил договор, чтобы ему дозволено было выстроить на свой счет каменные лавки, с оброком по пятисот рублей в год, на шестьдесят лет, после чего лавки поступают в собственность подворья. Дума впоследствии объявила спор на место это и завела тяжбу с подворьем; тяжба тянулась четырнадцать лет – между тем Босомыгин давно уже отстроил лавки, брал с них доход и никому оброку не платил. А как обе стороны тяжущихся спорили только между собой, а об нем и позабыли, то он, соскучившись дожидаться конца тяжбы этой, подал объявление, что место бесспорно принадлежит ему, потому что город спорил с подворьем, с ним же, Босомыгиным, никто спору не заводил и он владеет местом без малого полторы земские или десятилетние давности. За ним место и осталось. Вот какому счастливому обстоятельству город обязан был постройкою гостиного двора. Еще славился Сумбур так называемыми подвижными деревянными лавками, которые никогда и никуда не подвигались, а между тем, неизвестно для каких причин, выстроены были на колесах; может быть, на случай войны с Турками или перемещения города на другое место; ныне по крайней мере стояли они со дня сотворения своего чинно в один ряд, на одном месте, а по мере того, как оси в колесах под ними подгнивали, они заменялись новыми. Еще славился Сумбур конским заводом, который содержался с давнего времени отставным регистратором Рюховкиным. Рюховкин торговал еще кроме того ломом, старым железом Табун его пасся обыкновенно во всю зиму на Собачьем Овраге, куда со всего города сваливали навоз, и заводчик уверял, что там корм сытный, большею частию хлебный. Не знаю, верили ль ему лошади на слово, но жалоб от них никуда не поступало. Вот и всё, кажется, все знаменитости города; если к этому присовокупить предположение, впрочем еще не утвержденное, об украшении города надолбами нового изобретения, отделанными на оба конца в виде бочоночков, на одном конце под дубовое дерево, с черными обручами под железо, на другом под карельскую березу, с обручами белыми – то, кажется, достопамятности все, и больше говорить не о чем. Заметим только, что надолбы эти предполагалось зарывать в землю по будням дубовыми бочонками кверху, а в торжественные дни оборачивать, обновив и украсив таким образом вдруг весь город надолбами из карельской березы. На замечание недогадливых людей, что концы, выкрашенные под карельскую березу, сгниют, до праздника не доживут – отвечал изобретатель, что их можно завертывать в сахарную бумагу, которая, как известно, всеми силами противится гнилости, и полагал вменить дело это в обязанность домохозяев.

Если, однако же, читатели из этого предположения заключат, что домохозяевам Сумбура нечего было больше делать, как завертывать надолбы против дому своего в сахарную бумагу и оборачивать их то туда, то сюда концами, то это будет заключение несправедливое. Кроме службы, дружбы, визитов, торговли, хозяйства, жители Сумбура занимались очень усидчиво человеколюбивыми подвигами и более всего работали и жертвовали в пользу карточной фабрики Воспитательного Дома. На такое благотворительное дело не жалели они ни трудов, ни издержек, ни времени. Босомыгин подвозил целыми обозами товару для работы этой и не мог напастись его и наготовиться. Для этой благой цели собирались в Сумбуре ежедневно и во многих местах утренние, полуденные и вечерние роберы и пульки, и если полуденная пулька прерывалась иногда послеобеденным отдыхом, то зато всеми силами старались поправить и наверстать грех этот за вечерней пулькой, растянув ее вплоть до утренней. Можете себе вообразить, какого это труда стоило благодетельным Сумбурцам и в каком изнеможении они иногда вставали из-за зеленого стола; даже, поверите ли, мелок иногда двоился в глазах, не только то, что написано мелом! Служба лежит, дела почивают; да за службой не угоняться, господской работы не переработать: в доме нередко нужда такая, что семейство, до новой трети, почти не евши сидит, а делать нечего, назавтра опять принимаются за то же; без самоотвержения нет и доблести и никогда доброго дела не совершишь.

Слабый пол города Сумбура занимался, как обыкновенно, взаимными визитами, поздравлениями, современными в городе событиями и летописью настоящего; был впрочем склонен также к благотворению и нередко жертвовал всем, по доброму примеру сожителей, для посильной человеколюбивой дани. Но чтобы читателей убедить не шутя в благотворительности Сумбурцев, то истина требует заметить, что было недавно дано в городе любителями театральное представление в пользу бедных и послано об этом во все ведомости и газеты подробное объявление. Рассчитано положительно, что наряды и другие издержки на комедию эту стали втрое дороже самой выручки, из чего и можно бы заключить, что было бы гораздо проще сложиться для бедных, без всякой предварительной комедии; но такое суждение едва ли не опрометчиво, потому что около всякого дела, как около продажного коня, надобно обойти кругом и осмотреть его со всех сторон; бедные много ли мало ли от Сумбурцев таки получали; а тут, главное, показаться в люди с новым пером, током, коком или клёком и подсидеть супруга случаем этим, чтобы некуда ему было увернуться, а хочешь, не хочешь, доставай деньжонки да подавай к наряду. Если мы рассудим вследствие всего этого, как благодушные Сумбурцы круглый год, тем или другим путем, посвящали себя на жертву страждущему человечеству, то нисколько не покажется нам удивительным, что они, во-первых, не выходили из круговых долгов между собою,- почему чрезвычайно опасно было замешаться между ними постороннему человеку; главное правило их состояло в том, чтобы взять, о возврате же, по их мнению, должен заботиться тот, кто дал, а не тот, кто взял; во-вторых, что в Сумбуре летом продавались в каждом доме возки и сани, а зимою дрожки, кареты и коляски. Кроме того, перед каждым сколько-нибудь значительным балом или пиршеством Сумбурцы приветствовали друг друга словами: а не купите ли вы у меня часов? Часы очень хорошие, я думаю, знакомые вам, вот, что прошлого году купил я, перед губернаторским балом, у Ивана Федоровича.

Был, однако же, в Сумбуре и вкус на ученость, на искусства и художества, на словесность. Ученым, например, считался один учитель семинарии, который в течении двадцати лет странствия из губернии в губернию обучал почти всем наукам, не щадя живота своего, ни жизни. В Костроме преподавал он российскую грамматику, в Ярославле латинский язык, в Вологде реторику, в Перми логику, в Харькове философию, и наконец в Сумбур приехал на вакансию учителя истории и географии. Кто раз кончил науки, тот на все способен. Был и еще ученый, и, говорят, очень ученый человек в Сумбуре, и знал наизусть все науки – да вот уже третий год как с ума сошел; и как занесет, так уж и сами Сумбурцы не понимают, из какой науки. А как у этого ученого была искони привычка поматывать головой, то Сумбурцы и полагают, что он как-нибудь неосторожно встряхнул и взболтнул все что было у него в голове, и все это переболталось и вышел сумбур. Впрочем, человек этот даже и в нынешнем положении своем был полезен Сумбурцам в двояком отношении: во-первых, он служил для многих богобоязливых граждан примером, каковы бывают последствия глубокой учености и как у ученых людей ум заходит за разум; а во-вторых, как некоторые, несмотря на страшный пример этот, считали необходимым учить детей своих всем наукам, то его иногда – в прохладные дни летом, и не слишком морозные зимою, когда он бывает посмирнее,- заставляли учить детей. Сумбурцы, вероятно, полагали, что если белиберда эта из головы его перейдет в здоровую голову, то ребенок сам уже сумеет разобрать, что куда следует и отделить – как выражаются Сумбурцы – одну науку от другой. Учитель семинарии уверял неоднократно, что ему и самому известны все науки и что он по крайней мере мог бы преподавать их основательнее и в лучшем порядке; но что ж вы прикажете делать! Сумбурцы не слушались его, не доверяли ему детей своих и большею частию отдавали преимущество бедному бакалавру. Поэтому ученики и твердили вслух, перед папенькой и маменькой:- Грамматика есть наука о числах.- Прилагательное есть такая дробь, коей числитель меньше знаменателя – и прочее. Словесность разделяли Сумбурцы на писаную и на печатную; первая проявлялась в Сумбуре во всех деловых бумагах, дружеских записках и, наконец, в сочинениях, которые писались учителем российского красноречия к публичному испытанию для своих учеников. Вторая, печатная то есть, сосредоточивалась в почтмейстере и в знакомом нам уже несколько Прибаутке; не то, чтобы господа эти были писателями, но они, каждый по особым обстоятельствам, считались прикосновенными к печатной словесности; один из них, почтмейстер, распечатывал все приходящие

газеты и журналы. Прибаутка считал долгом подписываться, один за всех, на все книги, о которых объявления присылаются из разных ведомств в губернии при таких письмах, которые просят: "о последующем не оставить своим уведомлением". Прибаутка, зная по многократному опыту, что с жителей уезда в этом отношении взятки гладки, и принимая притом весьма рассудительно во уважение, что стало быть де книга эта нашла покровительство, подписывался один, иногда даже на два экземпляра. Вот источник библиотеки нашего Прибаутки.

Свободные искусства и художества процветали также в Сумбуре до известной степени: не говорим о том, что туземная молодежь обоего пола плясала самоучкой и во время ярмарки, брала танцовальные уроки у француза, который торговал сыром, вином и помадой; что учитель рисованья расписывал прехитрыми затеями альбомы всех барышень,- о, золотое время альбомов!- оттушевывая очень аккуратно амурчиков своих справа и слева, закругляя лепестки розы без единой складочки и выводя перышком, как в трафаретку, мелкие зубчики листков, обороченных один в один лицом к зрителю; не говоря об этом, девицы сумбурские беседовали с кавалерами всего охотнее за фортепианами и были, следовательно, большие любительницы музыки. И вот как мы, наконец, после долгого отступления, совершив опознательный поиск свой для разузнания быта Сумбурцев, благополучно возвратились к заветному предмету своему, к музыке.

Если Виольдамур, предчувствуя назначение и дар свой, видел в столице необходимость выработать самобытные способности свои, изучать искусство, которому себя посвятил, если притом уехал отчасти для этой же цели в губернию, надеясь возникнуть оттуда со временем неожиданной кометой, которой течение не было досель никем предугадано и рассчитано, то местность сумбурская по-видимому необычайно быстро способствовала развитию гениальных дарований; по крайней мере Христиан Христианович в несколько недель убедился, что он в своем роде неподражаемый человек; что он достиг уже высшей степени совершенства и может не только ехать за границу, для того чтобы послушать других, но даже и сам в своем роде никому не уступит, а опасны для него только разве зависть и невежество. Он блаженствовал в Сумбуре; в нем разыгралось, сверх музыкального, еще какое-то восхитительное чувство, для которого он был бы даже готов закинуть все на свете тромбоны и скрыпки – хотя ему и казалось, что это было бы неблагодарно, потому что и этим новым блаженным чувством был он обязан, как сам перед собой охотно сознавался, одной музыке. Как бы то ни было, а Христиан Христианович, блаженствуя в Сумбуре, не сидел более часов по шестнадцати в день за оркестром своим, перебирая поочередно все, от рояля до турецкого барабана; не робел уже более при скромной недоверчивости к собственным силам своим, а жил самонадеянно, выставляя себя всюду напоказ. Всякое искусство может быть оценено только сравнительно: а как в Сумбуре не было соперников Виольдамуру, то он и успел в короткое время забыть, что Сумбур не составляет еще целого света, и смотрел сам на себя как на высшее, недосягаемое для простых смертных существо. Он принял на себя в обществе должность какого-то несносного повесы: важничал пошло, а любезничал приторно; заставлял себя упрашивать и умаливать, когда хотели, чтобы он спел или сыграл что-нибудь, иногда уверял, что он не в духе, не расположен, и, развалившись небрежно на кушетке, с самодовольствием поводил вокруг головою, как спесивый куличок, и одарял поочередно благосклонной улыбкой своей окружавших его неутомимых просителей, поклонниц и поклонников. Он выписывал духи из Петербурга; батистовые платочки его обшивались кружевами; перстеньки, булавочки, супирчики и сувенирчики занимали его не менее скрыпки и кларнета; он сделался чувствительным к весне, к цветам и жаворонкам, давно уже бросил фарфоровую трубку и курил только гаванские сигары.

Вот в каком положении были дела Христиана Христиановича, когда весна вспомнила наконец, что есть на свете земля Русская и на русской земле город Сумбур. Вспомнив же это, она налетела вдруг, как с неба канула. Весна была дружная, теплая, все зазеленелось, воробьи зачирикали, глядя с краешка кровли на последние капли, падающие со стрехи; конский завод Рюховкина перекочевал уже с Собачьего Оврага на летнее становище свое, на городской выгон; храм славы, служивший памятником утонувшему на этом месте пьяному мужику и покойному пруду,- храм славы белелся величественно между новою, свежею зеленью; молодые гусята щипали травку под любым тыном и сиплым писком, после каждого глотка, убеждали родителей своих не покидать их, не торопиться еще к лабазному ряду, потому-де, что весною зеленый корм лучше хлебного. В первый раз отроду увидел Виольдамур весну за стенами Петербурга и как нарочно в этот первый раз встретил ее упоенный любовью. Была ли также и знаменитая ученица влюблена в него, и сколько и надолго ли, не решимся сказать положительно, хотя нам известна вся подноготная нашего рассказа; для этого надо бы написать, в виде вступления, целое рассуждение о любви, которая бывает большею частию столько же скучна на бумаге, сколько занимательна на деле. Ведь барышни наши – бог их суди – и в столицах, и в губерниях, по невинности и неопытности своей, и сами не знают, когда любят, когда не любят, когда любят по своей воле, когда по какому-то темному чувству предусмотрительности или по распоряжению маменьки; когда шалят только и тешатся страданиями нашими для забавы – все это так шатко и валко, так ненадежно, так темно, сомнительно и сокровенно, – так изменчиво, быстролетно, непостоянно, непостижимо, неуловимо, необъяснимо – что трудно решить дело не дождавшись конца. Если поверить современной летописи Сумбура, то была тут страстная и даже отчаянная любовь с той и с другой стороны; если послушать завистников и соревнователей Виольдамура на скользком поприще любви, то всему он один был причиной, потому что был сам влюблен за двоих и любил ее за себя и себя за нее, чем и ограничивалась взаимность этой страсти; если хотите непременно и нашей догадки, то мы попросим вас продолжать терпеливо рассказ наш, с полною надеждою, что дело должно со временем объясниться. Барышни наши иногда влюбляются сильно, хотя и не надолго, если игрушка и забава эта льстит их самолюбию, если она заманчива новизною предмета, который теперь в моде, в ходу, – иногда они воображают сами, что страстно влюблены, иногда считают только полезным зачислиться влюбленными: как зачисляют в кандидаты – иногда влюбляются по приказанию и распоряжению своего ближайшего начальства, и такая покорная любовь нередко с таким же безответным повиновением обращается в равнодушие, даже в ненависть, если обстоятельства изменяются; иногда они только что не противоречат слухам по этому тонкому и щекотливому предмету; иногда же, напротив, противоречат везде, ищут случая, вызывают на спор и бой, чтобы доказать невинность свою, и тем еще более возбуждают общее внимание, укрепляют общее мнение; иногда, в младенческом неведении своем, рассказывают по секрету подругам небывалые объяснения – и опытные судьи уверяют, что и эта тактика бывает не безуспешна; тут причуд и оттенков столько, столько разнообразных изворотов, что выследить их было бы не только затруднительно, но, может быть, и скучно. Будет с нас на первый случай и того, что мы знаем не менее самых Сумбурцев, которые знают положительно, что Христиан Христианович и Настенька Травянкина друг в друга влюблены.

Между тем, едва Сумбурцы наши, как и другие люди, дождались в свое время весны, как уже дошла до них и очередь залетовать, дождались они и лета. Пришло время междужарья, где иному сельскому хозяину делать нечего, где он, покончив свое, ждет сложа руки, чтобы и природа сделала свое, а где, по словам другого, не оберешься забот и хлопот, и работы бывает больше, чем во всякое иное время. Не беремся решить это разногласие, а скажем только, что Сумбурцы наши едва ли не держались первого мнения, по крайней мере у них ежегодно об эту пору была довольно людная ярмарка, на которую съезжалась вся губерния. Но, оставив на время ярмарку, мы должны наперед возвратиться вспять и сказать несколько слов о бывших зимою дворянских выборах.

При съезде дворян на выборы любопытно было подслушать задушевный разговор каждого из них, допросить его по совести, зачем и для чего он приехал? Дворянские выборы – это дело общее и великое, но в продолжении целого съезда ни один Сумбурец не сказал ни одного слова, которое бы могло относиться, хотя косвенно, к общему благу губернии; ни слова, которое показывало бы, что он постигает умом и чувствует сердцем всю важность прав своих и обязанностей по настоящему делу. Вот какой скрытный народ были Сумбурцы наши; всякий без сомнения понимал и чувствовал все это, но молчал про себя, или может быть и рассуждал об этом сам с собою; вслух же каждый заботился только о личных надобностях своих, о видах и намерениях. Один грозил соседу, что нога-де моя не будет на твоем пороге, если не положишь белого шара такому-то; другой собирал свой кружок для черных шаров такому-то; какой-нибудь шутник подговаривал всех выбрать, для одной потехи, такого-то чудака на такое-то место; тот хлопотал за себя, тот за кума, за свата, за соседа: всякий соображал голос свой, силу, влияние и происки, с насущными нуждами своими, и это называлось у Сумбурцев наших – выборами. Да как же впрочем и не назвать им это выборами? Ведь так ли, иначе ли, так называемые люди, даже чиновники, избирались во все должности – в исправники, в заседатели, в судьи, в члены, предводители: стало быть, это точно были выборы.