Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета
Шрифт:
Таким образом в один этот прием осада значительно подвинулась вперед; а между тем второе полчище выступало уже из разных концов города на поприще, беспокоило и тревожило неприятеля со всех сторон. Второе полчище это состояло из двух самых неуклюжих писаришек, трех канцелярских служителей и одного чиновника; народ, по выражению Ивана Ивановича, мелкий, недорогой, но полезный: их приводил к глухому сосед его, под видом дружбы, для объяснения обстоятельств и положения дела. Сосед этот был человек неподкупный и не продал бы своего соседа, не стал бы его обманывать, но Иван Иванович поднес ему ученого снегиря и пару золотых рыбок. У одного из гостей был наготове списочек всему имуществу, которое дядя приобрел от Виольдамура – и глухой едва не одурел от удивления, увидев своими глазами, что все открыто, все известно, все что он считал досель шитым и крытым, и не понимал, кто и какими способами мог ему таким образом удружить? У другого случилась черновая просьба, подаваемая будто бы на днях от имени племянника со страшным начетом за провладение и с жалобами на захват имущества, растрату его и жестокое обращение с законным наследником, дабы уморить его безгласным образом и сжить со свету; у третьего нашлась выписочка из уголовных законов, по которым приходилось весьма лишить живота нашего преступника, и притом еще не раз, а за каждую проказу его особо. Нашелся и такой приятель, который будто знал уже наперед мнение по этому делу разных значительных лиц, таких, которых влияние было несомненно. Глухой передвигал только колпак с уха на ухо, поворачивая слуховой рожок то в ту, то в другую сторону, и не знал что отвечать. Две кухарки, землячки нашей Тио, посетили около того же времени приятельницу свою, рассказывали ей о страстях, которые они в таком-то месте слышали по этому делу, и что видно де глухой твой крепко виноват; говорят, ему будет очень худо. Наконец Иван Иванович заложил и третью параллель,
Когда же наконец, после всего этого, еще и сам частный пристав потребовал к себе глухого и принял его в допрос – то наш князь Тугоуховский сам прослезился от жалости к племяннику, согласился на все предложенные ему мировые условия для полюбовной сделки; а желая извлечь из этого дела хотя какую-нибудь пользу для себя, он свалил весь грех на домоправительницу свою и выговорил себе одну только льготу: непосредственную и немедленную помощь частного пристава для изгнания из бесспорных владений своих столь знакомого нам трех-бунчужного паши финского поколения, который, завладев самоуправно с давних времен и колом и двором, стеснял со дня на день далее знакомые права глухого халифа. После первой удачной попытки, которой мы были свидетелями, мощная Тио сделалась смелее и свирепее прежнего: она несколько раз уже прибегала к одной и той же развязке при возникавшем домашнем разногласии, а именно: отправляла глухого лбом или затылком в косяк, как сподручнее приходилось, а сама делала, что хотела. Такой однообразный, хотя и сильный, аргумент крайне прискучил глухому; домашних средств на обуздание домашнего зверя не хватало; ведка ис Фиборг не только отбилась вовсе от рук, не только сама прибрала к рукам хозяина, не только подымала на него руку – но грозила уже, не шутя, выгнать глухого черта на улицу, не дать ему ни куска хлеба и не пустить даже заглянуть в подворотню собственного его дома. Условие дяди было немедленно принято; частный нашел средства освободить владения его от этого внутреннего врага, и мир снова водворился, потому что глухой остался один в четырех стенах. Христианушка получил по мировой значительную часть отцовского достояния, составлявшую, по скромным понятиям его, необъятную сумму,- и щедро наделил своего благодетеля.
Иван Иванович хохотал от души, утешаясь этой дешевой победой, хохотал, потряхиваясь всем телом, подергивая плечами и покачивая головой своей в хомутике. Он всем сотрудникам своим, всей дружине обещал задать пирушку наславу, если выиграет дело, и сдержал слово.
В назначенный день все в доме Ивана Ивановича ожило, и пошла суматоха. Бал предполагался не такой замысловатый, чтобы заботиться о нем накануне, а с утра было-таки хлопот довольно. Фекла – это камердинер, повар, дворецкий, официант и разве потому только не кучер Ивана Ивановича, что он не держал лошади – Фекла вытирала окна и подоконники, мела, перетирала и чистила запасную посуду, скребла сени и крыльцо; Иван Иванович отправился в лавочку, в погребок, зашел к булочнику, а потом взял у приятеля на вечер скрыпку, да из соседней табачной лавочки напрокат гитару. Вы знаете, я полагаю, что во всякой табачной лавочке торгуют также гитарами, балалайками и римскими, как уверяют, струнами. Отчего балалайка и гитара сходятся здесь по принятому порядку с табаком – этого я не знаю. Иван Иванович взял инструменты эти про запас, на всякий случай, неравно развеселятся гости. Кроме разных съестных и питейных закупов, приглашена была на бал также вся стеклянная посуда с окна в кабинет, посуда, которая давно уже грелась на солнышке и ждала такого праздника.
И вот он перед вами, праздник этот, пир, вечеринка, или бал, как честил его сам радушный хозяин. Из числа женского полу приглашены были только две особы: виновница праздника, Акулина Петровна, которая разливала чай, да еще Фекла, собственно для разносу стаканов. Впрочем, было общество холостое, но почетное, дружина средней руки, посредством которой Иван Иванович действовал сбоку и подпруживал снизу. Наперед всего, удостойте благосклонного внимания своего самого хозяина, который, как от собственного удовольствия, так и по обязанности потешить гостей своих, открывает бал. На лице написано приятное, веселое расположение; а по губам видно, что Иван Иванович приговаривает под музыку: "оступилася, промолвилася" или что-нибудь подобное. Хомутишко на-слаби, и супонь не подтянута; плечи сжаты и поддернуты, потому что Иван Иванович собирается присесть; это видно по ногам и коленям его; на левой он стоит довольно твердо, хоть и покачнулся немного в сторону, а правая выразительно на отлете, только что выскочила из-под него, ударив каблучком в пол. От этого собственно сапог ноги этой принял такое же положение, как нос Ивана Ивановича; эту же ногу Иван Иванович выкинет вот сейчас, как только присядет да присвистнет. Но локти и руки плясуна это загляденье; особенно ж клетчатый платок, который придерживается на щипок с такою же аккуратностью, как гильдейская купчиха держит чайное блюдечко, когда пьет вприкуску. Безответный сюртучишко работает и пирует вместе с хозяином; мы видели сюртук этот на улице, видели дома за работой и видим теперь на пирушке. Взглянем же и на прочих собеседников, которые разделились на четыре отдельные кучки: Аршет, Христинька со скрыпкой, исключенный из службы прапорщик с гитарой и какой-то учитель составляют незатейливый оркестр. Учитель настроил в пользу выигранного дела одного из чиновников управы, товарища своего по школе, и теперь наслаждается плодами своих трудов: заблаговременно напился пьян, растянулся во всю длину свою на стуле и орет во всю глотку сам по себе, не заботясь о том, что другие сами по себе играют. Исключенный служивый коротко знаком со многими швейцарами, сторожами, счетчиками и присяжными, а потому и не лишний человек для Ивана Ивановича; притом же он и удалой парень, на все руки и малую толику пропитания своего получает нередко от нашего стряпчего. Исключенный прапорщик этот занимается большей частью тем, что сидит в передних разных присутственных мест, заглядывает иногда и на почту и предлагает всюду просителям и неграмотным подателям и получателям денег и посылок расписаться за них, подписаться свидетелем при совершении разных актов и сделок, добыть гербовой бумаги, разменять деньги и прочее. Это скромное ремесло достаточно утоляло сильную от природы жажду его – а других житейских потребностей он не знал.
Вторую кучку составляет удалая тройка, хотя она и походит с виду на тройку разбитых почтовых кляч. Это могущественные чернильные души, повитые в гербовой бумаге, искормленные острием пера; они ребята старого закону, принадлежащие к неисследованному еще досель поколению человечества; они даже по складу лица не принадлежат ни к кавказскому, ни к монгольскому или малайскому, ниже к какому-либо иному, учеными физиологами признанному племени, но составляют свое, отдельное подьячее поколение, свойственное исключительно нашей почве и климату. Они смотрят между прочим на постановления и узаконения, как на приятную рощу, в которой можно прогуливаться по всем направлениям, поддерживая чистоту дорожек только для виду и отправляясь всюду в перевал прямым путем, где нужно в обход и околицей, лишь бы знать хорошо все лазы, пути, просеки, трущобы, чащи и режи, входы и выходы, лишь бы не запутаться и не наткнуться по неосторожности лбом в пень, а обойти в опасном месте, пролезть на карачках или проползти ползком. Прическа у этих трех господ, как изволите видеть, разнородная – у одного волоса свисли в лицо, как нечесаная пакля; у другого поднялись дыбом, как на дикобразе; на третьем только виски обозначаются небольшими клочками поношенной шерсти, а в прочем голова как ладонь. Все трое навеселе; но состояние это обнаруживается в них не одинаково: тот, у которого голова в пакле, натянулся, надулся, насупился – да чуть ли у него еще и душа не просится наружу, по крайней мере рожа у него кислая. Дикобраз, напротив, показывает известную степень лютости, сильно косится на нос свой, а через него и на плясуна-хозяина; дикобраз не может толком сообразиться: что он и где он, а понимает только, что дело как-то не в порядке, что тут ни на себя, ни друг на друга полагаться
В третьей и четвертой кучке видим только по паре людей; тут чиновник какого-то департамента, оглядываясь через плечо, удостоивает снисходительного внимания своего весьма благовидного канцелярского писаку, который знает по опыту, что всего удобнее оканчивать дела на вечерах, балах и за обедами, и потому, улучив удобную минуту, просит соседа своего, чиновника, принять под свое милостивое покровительство. Эта чета до того занята деловым разговором и пуншем, что не обращает никакого внимания на увеселительные выходки хозяина. Последняя пара – это Фекла и магистратский писарь; лицо в своем кругу самостоятельное, одно из тех, на которых иногда указывал Иван Иванович, приговаривая: "Он человек смелый, в плечах широкий и сладит дело это как угодно; а счесться с ним вам уже домашнее дело будет, не мое". Магистратский чиновник, который привык ничего не упускать из виду, одним глазом глядит на стакан и бутылку, другим старается принять участие в общем веселье, не желая выпустить из рук стакан, ни проглядеть какой-нибудь ужимки Ивана Ивановича и опасаясь, чтобы хозяин не вздумал пуститься вприсядку в ту самую минуту, когда гость займется сочинением пунша. Фекла захватила поднос со стаканами в два кулака, уперла край его довольно твердо себе на живот и, поставив таким образом в твердое равновесие бутылки со стаканами, предалась вполне наслаждению, созерцая внимательно барина своего в веселом его расположении.
В одиночестве и наособицу стоит кума Акулина Петровна в соседстве самовара, исправляя у Ивана Ивановича должность заботливой хозяйки и любуясь поочередно кумом своим и молодым барином, победа которого празднуется над врагами и супостатами. Она нисколько не удивлялась счастливому обороту дел своего Христину ки, убеждена будучи, что для Ивана Ивановича все на свете возможно, а кроме его никто ничего не может сделать.
Вот какая пирушка расходилась в этот день на Крестовском перевозе – скрыпка, гитара, голос прапорщика и голосище учителя словесности и других наук раздавались за полночь; две бутылочки мадеры, три бутылки рому и штофчик фруктовой были опорожнены; Иван Иванович обнялся и поцеловался на прощанье со всеми гостьми, выпроводив почетнейшего из них на середину улицы и раскланявшись с ним в пояс; уложил учителя в углу на полу, потому что учитель этот был не в силах встать сам собою со стула, на котором растянулся, а Иван Иванович не решался положить дорогого гостя на диван, неравно-де свалится да убьется; затем радушный хозяин, покачиваясь слегка, обошел и погасил свечи, простился с Христианом, подавая руку в противную от него сторону и сам не замечая своей ошибки; снял с себя, вздыхая и зевая вслух, обиходный, безответный сюртучишко, лег на кровать не разувшись и укрылся тем же сюртуком. Все смолкло на Крестовском перевозе, тишина воцарилась, музыка, песни, крики и клики сменились четверогласным храпеньем Ивана Ивановича, Феклы, учителя и Христиана Христиановича. Бал кончен, победа отпразднована, и глухому, говорят, в этот вечер много и часто икалось, а в ушах шумело, визжало и звенело пуще прежнего.
Если вы, может быть, желаете узнать что-нибудь о дальнейшей судьбе нашей ведки ис Фиборг, то могу вам доложить, что и ей не повезло прежнее счастье: при сложении с себя звания наместницы дома, двора, пустыря, озера и вообще вод, земель, угодий и самой усадьбы глухого дяди и при сдаче знаменитого своего бунчуга она была очень опечалена, а печаль и горесть свою изъявляла Тио всегда бранью и дракой. Что делать, она была такого сложения и в минуту горести сама не была вольна над собою. В таком расположении застал ее городовой, пришедший наведаться по приказанию крепкого в слове своем частного пристава, сложила ли она с себя звание, от которого была уволена, и очистила ли к сроку половину замка, которую занимала? Городовой нашел, что Тио наша не сделала еще к отступлению своему никаких приуготовлений, что настоящий хозяин заперся в одной комнатке, не желая разделить печаль и горе со своей хозяйкой; заключенный таким образом в самых тесных обстоятельствах, хозяин дома, увидев городового, растворил окно и упрашивал его убедительно и слезно принять решительные меры к приведению в действительное исполнение распоряжений высшей власти – о своей власти он даже не упомянул – и выкурить чем-нибудь не признающую никаких властей отставную комендантшу из не принадлежащих ей владений. К этому глухой еще присовокупил, что он просидел сегодня без кофе и, без завтраку и, по всей вероятности, останется также, без обеда: Тио объявила ему, сквозь запертые двери, что она готовит кушанье только для себя. Прибавим к этому еще следующее: объявляя это, Тио до того возвысила голос свой, что глухой услышал и понял, о чем идет речь, и, несмотря на неприятную весть, был доволен, что иногда слышит довольно порядочно. За кратковременную радость эту он, однако же, поплатился порядочным желваком на лбу: отставная коммендантша, сметив, что глухой подался на переговоры и приложил ухо к медному замку, ударила кулаком изо всей силы снаружи в дверь, наделив таким образом глухого, по всем правилам динамики, толчком угла медного замка в голову. Из этого между прочим следует, что вопреки обыкновенных понятий, даже и закрытые двери не всегда обеспечивают от наружных кулаков.
Собрав такие положительные сведения, городовой вошел в приспешную убитой горем домоправительницы и приглашал ее оставить немедленно заповеданное ей жилище, употребив при этом, между прочим ласковыми выражениями, также слово чухна, и еще вдобавок нечесаная. Тио, и без того уже растревоженная, оскорблена будучи в глубине души своей таким поклепом, кинулась отстаивать с великодушным самоотвержением шведскую выборгскую кровь свою и атаковала немедленно всеоружием своим, которое случилось на беду под рукою, служителя порядков. Если бы она еще попотчевала его сухой баней, то, может быть, он, как человек бывалый, решился бы и сам идти в атаку, не ожидая удара неприятеля стоя на месте, а встречая его, как велит добрая тактика, на ходу; но обесчещенная домоправительница, кроткая Тио, хотела, из сродного ей сострадания, влепить неприятелю своему удар помягче, пожиже, поплотнее, а потому и обмакнула наперед метлу свою в какую-то нечистую посуду. Опытный в подобных делах неприятель в ту же минуту ударил отбой; но героиня наша неизъяснимою быстротой движений своих поразила его, не дав ему даже времени обратить тыл; а когда он вслед затем обернулся, то она сдвоила удар и облепила таким образом незваного посла этого кругом, спереди и сзади. Последствия отчаянной выходки этой были для бедной Тио самые плачевные; не говоря уже о других, продолжительных неприятностях, с нею за мокрую баню поплатились сухою; да кроме того заботливое начальство, охотно пользующееся дарованиями и поощряющее способности частных лиц, употребляло нашу Тио целый месяц на очистку улиц, дав ей таким образом случай употребить с пользою для себя и для ближайших ловкость и опытность свою в обращении с метлою.
Между тем Христиан Христианович блаженствовал на воле, с полными карманами, как обладатель несметных богатств, и не послушался добрых советов Ивана Ивановича положить небольшой достаток свой в Банк, довольствоваться процентами и подумать основательно о какой-либо службе. В голове Виольдамура теперь взыграла снова мысль, что он гений музыки и что он создан только для этого искусства. Тяжба его тянулась год, и он в это время довольно успел на скрыпке, начитался также суждений вкривь и вкось о музыке кое в каких журналах: страсть к музыке в нем опять пробудилась, и он решился жить для одного искусства. Расписав себе великолепную, громкую и славную будущность, он простился с благодетелем своим и перебрался на другой конец города. Иван Иванович, добродушно улыбаясь, нагнулся и подставил шею свою в хомутике под благодарные объятия Христиньки и, почувствовав в эту минуту, что у него левый глаз внезапно заплыл слезою, достает клетчатый платок из заднего кармана. Христинька, как предприимчивый юноша, стоит твердо и самоуверенно на широко расставленных ногах; Иван Иванович, напротив, робко выставил одну ногу вперед, как будто не доверял силам своим и боялся покачнуться. Аршет, который привык служить почти во все время, когда он не спал и не ел, присел на корточки и вглядывается с беспокойством в трогательное явление; Фекла таскает на телегу узелки, подушки и скрыпки бывшего постояльца и также готова, за компанию, прослезиться. Иные уверяют, что в лице русской крестьянской девушки нельзя найти ни одной общей, народной черты, как мы находим, например, в девушках Германии, Франции, Италии. Общей черты может быть и нет; но у девушек наших одно общее лицо: оно печется блином – круглое, пухлое, мягкое, пригорелое, масляное, горячее; все принадлежности этого лица выпечены не во всем явственно, сливаются и заплывают. Добродушная Фекла по крайней мере принадлежала к этому разряду красавиц, и когда она плакала, то это заметно было потому только, что по щекам струились капли воды. Ломовой извощик, подхвативший чемоданчик молодого барина, не разделяет этого общего трогательного чувства. Взглянув ему в лицо – если это позволительно назвать лицом – мы должны убедиться, что его может трогать только то, что подпирает бока снутри или снаружи, то есть хлеб, щи, гречневая каша и дубина. Все остальное не касается его, а следовательно, и никаким образом не может его трогать; истина математическая. Сам Христинька является здесь опрятно одетым и успел уже кое-чем обзавестись.