Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета
Шрифт:
Пришла пора Христиньке вспомнить старину и воспользоваться поневоле музыкальным голосом своим: пришлось дать полную свободу голосистой груди свой! Он проревел одну из тех знаменитых волшебных фуг, которые в былые годы приносили ему столько помощи и выручали из всякой беды и горя и напасти! Но час на час не приходится, говаривала Акулина, и она права. Христиан Христианович старается, Как видите, сколько сил в нем есть, и дядя, который недослышит звука валторны, когда ему трубят вплоть под самое ухо, дядя услышал из третьей комнаты эту песнь лебедя, подумал было, что под окнами его явилась шарманка, но, взглянув в окно, обратился, руководимый счастливою догадкой, к дверям соседней кухни, и будучи приятно изумлен неожиданною картиной, наслаждается спокойным созерцанием ее, улыбаясь от удовольствия, что наконец хоть какой-нибудь живой отголосок достиг до окостеневших его ушей! Дядя забыл про обед; он с удовольствием вслушивается в эти приятные звуки; он отходил и подступал несколько раз к дверям и все прислушивался. Испытуя таким образом слух свой, он наконец убедился, что начал слышать лучше прежнего, и когда Тио подвозила племянника к дверям, то дядя, отступая на самый конец соседней комнаты, оживал вдруг и бодро оглядывался, измеряя глазами расстояние через всю длину комнаты и чрезвычайно утешаясь тем, что слышит довольно внятно все перекаты отчаянного крика племянника. Поковыряв мизинцем в обоих ушах, дядя сел опять спокойно на свое место и, во ожидании будущих благ, принялся за старые немецкие ведомости. Он взглянул только еще раз на часы, вздохнул, надел очки и стал читать.
Между тем утомленная ломовою ездой и неподручной упряжкой Тио, которая по необходимости должна была во все время пятиться задом и усильно тащить за собою заторможенный на все четыре колеса экипаж,- потому что Христинька
Но на всех не угодишь, это уже судьба наша. Тио нынешним утром осталась довольна, и дядя остался доволен; напротив того, Аршетка с барином своим, из которых первым вылетел, против воли своей, в окно, а последний через великую силу нашел дверь и в нее выскочил,- Аршетка с барином были в таком отчаянном неудовольствии, в каком оба еще отроду не бывали. Негодование Христиньки возросло до высшей степени, мысль бежать навсегда из дому овладела им с неодолимою силой, и он, сам не зная что делает, накинул на себя ветхую детскую шинелишку свою, поднял щенка, который на диво был еще жив, и бросился без оглядки со двора сиропитательного дяди. Христиан не успел даже надеть истасканной куртки своей, ни взять на дорогу куска хлеба: он все покинул и бежал со двора, куда глаза глядят. Пугало, поставленное у дверей, знаменитое всеоружие домоправительницы, не испугало на этот раз беглеца; убитый горестию и отчаяньем, он даже не видал этого представителя трехбунчужной владычицы, а остановился и перевел дух добрые полчаса спустя после того, как перешагнул поспешно через подворотню отставной валторны.
Когда Христианушка опомнился немного, отдохнул, присел боязно на какое-то вычурное крылечко, где попеременно гладил и щупал то своего Аршетку, то резного деревянного льва с косматою гривой, заглядывая в глаза то одному, то другому и почесывая голову свою и спину,- тогда он начал думать и о том, куда ему теперь деваться. Растрепанная снутри и снаружи голова его освежилась немного на воздухе, глаза проветрились, гроза на первый случай миновалась; Виольдамур был уже под другим небом. Тогда, наконец, рассудок взял верх и требовал отчету, куда идешь и что хочешь делать? Подумав немного, Христианушка отвечал: "пойду отыскивать старую няню, Акулину свою: больше мне деваться некуда".
Весь день до вечера плутал и шатался Христиан Христианович натощак по людным улицам Петербурга, отыскивая свою старую няню. Пышно мчались мимо его коляски и кареты новомодных покроев и названий – перья, цветы, шляпки и пестрые женские убранства неисчислимых наименований мелькали в глазах бедняка, который, среди всей нескончаемой суматохи этой, искал одного только: своей старой няни. Все проезжие и прохожие эти торопились, обгоняли друг друга и, видно, спешили каждый по важному делу; все были одеты, обуты – все были сыты. Христинька походил в это время на ощипанную каким-нибудь забиякою-воробьем козявку, которая, спасаясь, ползет в пыли поперек дороги, между тем как сотни карет и колясок мчатся туда и сюда по дрожащей под колесами мостовой и козявка наша, припадая замертво каждый раз, когда с грохотом набежит на нее ухарская четверня, не ждет иной милости не только от людей, но и от бога, как чтобы ее не размозжили. Христинька после долгих поисков допросился наконец того дома, где жила Акулина, и отыскал ее, в изнеможении от голоду и усталости. Здесь только он очнулся вполне, поплакал, вздохнул легко и свободно, как не вздыхал давно, рассказал похождения свои, и няня плакала и вздыхала с ним и не могла наслушаться его, нарадоваться, наплакаться и наговориться.
"А знаешь ли, няня,- сказал Христинька, опорожнивши порядочный горшок со щами,- когда я стоял на одной большой улице, не зная куда идти, и оглядывался во все стороны, то ко мне подошли две барыни, посмотрели на моего Аршета, полюбовались им и спросили, много ли я за него прошу? Я был, правда, очень голоден и не знал, куда деваться: боялся, что не найду тебя вовсе, однако Аршетку своего прохарчить не хотел ни за что; я отвернулся и покрыл его полою; барыни посмотрели на меня и прошли".- Акулина подала Аршету еще подачки, погладила его и похвалила своего питомца, а потом, заботясь об участи его, стала расспрашивать, куда девалось все отцовское добро? – "Не знаю ничего,- отвечал Христинька,- и не знаю что было, чего не было; должно быть, коли осталось что-нибудь, так теперь все у дяди; кое-какие вещи видел я у него, другие прибрала в кладовую его старуха".- "Постой же, голубчик,- продолжала заботливая няня,- как же так? ведь у твоего у батюшки было много добра всякого, водились и деньжонки: я, живучи у них, царство им небесное, годов с пятнадцать, сам ты знаешь, родимый, другое пятое слово ихнего разговора стала понимать; бывало, воротится домой старик из ломбарта, либо как станут считать по пальцам промеж себя вдвоем, сердечные, когда счеты поверяют, то и говорят по-своему, сколько там положено у них денег".- "Что же я стану делать,- сказал вздохнувши Христиан, – не пойду я к этому… и нога моя у него не будет: хоть пропаду с голоду; да и незачем, не отдаст он мне ничего, зачтет все за харчи, за уроки, что трубил я ему в ухо, да за розги. Уж сколько раз он мне этим глаза колол, сколько попрекал: так надоела песня эта, что не знаешь, бывало, куда деваться! – кричит, ровно я глухой, а не он: что я нищий, что нечем мне отплатить ему за все труды, за хлеб, за постель, за науку; что одни розги на меня разорят его, а как бывало растеребит на меня голик у кухарки, то та после меня же за это и колотит".- "Сердечный ты мой, Христинька! – стала опять причитывать Акулина,- да неужто господь милосердый эдако беззаконие попустит?" – И стала креститься и положила перед образом земной поклон: "Вот что, родимый мой, я ведь смолоду свет видела, все в людях жила; было тоже всякое время: натерпелась и наплакалась; мне уже и не в диковинку – постой же, не плачь ты, глаза занапастишь даром: я уж за тебя поплачу, не бойсь, и в молитвах помяну в грешных своих, вот как всегда, видит бог, перстов не занесу, чтоб за тебя не помолиться, вот что. А у меня, дитятко, тут кум есть, Иван Иванович, а прозывается как – забыла; памяти-то уже у меня, вишь, не стало – Орешников ли, Салтанов ли, что ли – эдак как-то – а Иван Иванович; так пойдем к нему; он, вишь, про все дела эти знает и такой человек книжный, вот-таки добрая душа; у него сенатские писаря есть знакомые и липартаминские {департаментские.}; они хлеб-соль с ним водят; так пойдем, не заступится ли он за тебя: буду кланяться ему в пояс; уж коли он не рассудит тебя с глухим, ну так, видно, богу так угодно; а опричь его некому и таки по целому свету некому, и кроме его никто тебе, дитятко, ничего не сделает. Я стану кланяться, и ты кланяйся, да проси: не покиньте, Иван Иванович, батюшка, заступитесь, за сиротское убожество мое, прикажите глухому черту – прости, господи, согрешение мое: прикажите воротить отцовское добро; вашего милосердия не будет, так не станет на меня на свете никакого порядку, ни милости, ни чести; одна ваша воля, ваша власть, батюшка!-Так, смотри, говори".
Испросив у нынешних господ своих позволения приютить у себя на одни сутки прежнего барина своего, которого вынянчила на руках, Акулина облачилась на другой день празднично, будто собиралась опять с кумом на крестины, и отправилась с питомцем своим на суд и ряд Ивана Ивановича. Дорогой она купила еще две коврыжки, завернула их в клетчатый платок и все учила Христиньку, как ему надо просить Ивана Ивановича и как от него только чаять ему спасения.
Иван Иванович только что выходил в это время со двора по делам и повстречался на углу с нашими посетителями. И вот Акулина кланяется ему в пояс, отвешивает поклон за поклоном, а Христиан Христианович снял почтительно фуражку и глядит на будущего заступника своего в каком-то недоумении. В самом деле, он неказист на вид и не похож на такого человека, который бы мог волею и влиянием своим изменить чью-нибудь судьбу. Наружность самая не министерская, в этом должно сознаться. Но Иван Иванович, несмотря на разительное сходство свое с обезьяной, представлял собою животное это в самой добродушной карикатуре и имел сердце и душу чисто человеческие. Вы видите плутовские глаза его и чем более всматриваетесь в это лицо, тем более убеждаетесь, что личина иногда обманчива; что человек волею и неволею ходит в шкуре своей и что Иван Иванович, может быть, не так прост, каким он нам с первого взгляду показался. Выпуклый лоб, крутое переносье, подвижная, угловатая бровь, серые остойчивые глаза и круглый затылок довольно замысловаты; нос устроен коромыслом, кажется, только для собственной пользы и удобства страстного нюхальщика и обстоятельство это нисколько общества не касается; нос же этот выпятил за собою и верхнюю губу, да сверх того и золотушное расположение в молодости могло также участвовать в этом образовании губы, оставив такой памятник до старости лет. Вот почему и добродушная улыбка Ивана Ивановича походит на какое-то кривлянье, а между тем в ней есть и жизнь и чувство. Шляпа на нем – дельца известного разряду: помятая, с перехватом, надетая колпаком; платок не угрожает задушить хозяина, которого шея нуждается в известном просторе, продвигается во время разговора выразительно взад и вперед, тонет в плечах и высовывается внезапно, как у черепахи из кожуры; шея эта ходит свободно в платье, как в хомутике. Сюртук темно-зеленый, заплаченный на Щукином дворе, новый, с иголки, рублей тридцать; сапоги, подбитые гвоздями сплошь: потому что у Ивана Ивановича ходьбы по мостовой много, и щегольских сапогов не напасешься. Сверток бумажный показывает вам, что Иван Иванович вышел со двора не без надобности; табакерка в руках и платок, перекинутый через локоть – что добродушный Иван Иванович принимает большое участие в рассказе законного наследника, обиженного самоуправством дяди, и собирается дослушать рассказ до конца; Иван Иванович добирается до самой сущности или, по собственному его выражению, до самого суть. "Суть", это был вообще у Ивана Ивановича любимый и вспомогательный вид вспомогательного глагола, словцо, которое он вставлял везде, где не знал, что сказать или написать; так он говорил например: ты не суть еще барин; мы не суть великие люди,- заменяя этим неупотребительное еси и есьмы, и был уверен, что выразился весьма искусно. Но каким же образом Иван Иванович полагает пособить горю нашего бесприютного сироты, покровительствуемого Акулиной? Посмотрим.
Каждому из нас даны свои способности, достоинства и недостатки – или каждый усвоивает себе различные качества по наклонностям своим, случайным обстоятельствам и влияниям; бесспорно по крайней мере, что овому талант, овому два и что один и два эти бывают не одинаковы. Не стану припоминать вам знаменитых людей всех родов и гениев такой или иной руки: на что нам лезть так высоко! лучше оглянемся вокруг себя, где стоим. Кому не случалось видеть людей весьма ограниченных способностей, отличавшихся дарованием на числительные выкладки и счетоводчество; весьма изрядного живописца, которого природа обнесла всеми другими дарами своими? Я знал человека, который исключен был из учебного заведения за "непонятием наук", который, дожив до шестнадцатилетнего возраста, при всем старании своем не мог вытвердить таблицы умножения и не умел применить ее к делу; а между тем работал превосходно модели разного роду, из дерева, воску, проволоки, хлебного мякиша и клееной бумаги – и в этом деле показывал сметливость, расчет и соображение. Я знал также чиновника, который не умел написать по-русски трех строк, хотя он русский и другого языка не понимал; но он необходим на своем месте, и ни одно мало-мальски важное дело рук его не минует: у него в голове все мелочные подробности разных узаконений и постановлений, весь Свод законов с продолжением своим и все указы, вошедшие и не вошедшие в Полное собрание законов. Прочитав записку, предположение, ход тяжбы – он вам не призадумавшись скажет, что согласно, а что несогласно с узаконениями, на чем должно основать то или другое, где правая, а где виноватая сторона и каким образом должно повести дело, чтобы оно было правое.
Иван Иванович просидел, как вы видите по благоприобретенному складу хребта и по всей посадке его, лет двадцать за зеленым сукном,- как бывало в старину выражались. Он не сочинитель, не славился никогда тем, чтобы писал складно и красно, а между тем был делец первого разряду. Каждое дело разберет он вам по косточкам, по суставчикам, и, несмотря на приказный язык, которым излагал сущность, справки, узаконения и заключение, он давал вам верный, прямой и ясный взгляд на дело, и никакие крючки, плутни и путаницы не могли его сбить с прямого тракту. Ничто не развлекало при подобной работе внимания его, ничто не могло заставить его потерять из виду самую суть; словом, ясное и верное понятие, изложенное самым диким, приказным языком, было неминуемым последствием всякого подобного труда Ивана Ивановича. Вот, кажется, главная причина, почему он и был в душе своей честный человек. Неодолимое природное побуждение влекло его к истине, к прямой цели, и он просто не умел обсудить дела криво, ни за деньги, ни из дружбы, не мог и не умел, если бы даже и захотел. Он брал подарки от просителей, от людей, которых дела переходили через его руки, даже иногда сам напрашивался на гостинец, но был доволен небольшим и принимал его всегда только от людей, которым честный труд его послужил в пользу; словом, он был человеком неподкупным. Если, бывало, хотели его наперед задобрить, если предлагали ему деньги за неправое дело, то он, покачав головой и взяв с особенною ужимкою напойку табаку, говорил преспокойно: "Постойте, милостивец мой, мы не добрались еще до самого суть; вот как даст бог, покончим все, да довольны останетесь, так из чести по мере сил своих и удовольствия отблагодарить можете". Если же дело подходило к концу и решалось не к удовольствию докучливого просителя, то Иван Иванович объяснялся с ним откровенно: "Не извольте у нас хлопотать понапрасну,- говорил он.- Это не такое дело; мы с своей стороны покончили, обработали самую суть и ниже ни одной лазейки вам не оставили; а коли угодно, идите вот к такому-то, дело теперь у него в руках; он человек смелый; коли возьмет на себя ответ пред богом и великим государем, так вам там счесться с ним будет домашнее дело, а не наше". Если дело решалось, по мнению Ивана Ивановича, неправо и в особенности без соблюдения даже и наружной законности, то Иван Иванович, осадив лопатки и подав шею свою в хомуте назад, встряхивал табакерку и говаривал: "Экие, подумаешь, смелые на свете люди суть – даже не то что бога, а никого не боятся!" А если такое решение было следствием искусной подделки и обстановлено было кругом надлежащим образом ссылками и доводами, то Иван Иванович любовался делом этим, улыбался, разбирал его внимательно, прокладывал себе мысленно прямой путь к самому суть и заключал: "Вот тебе и наука нашему брату: не городи такого заплоту, чтобы на любом месте доску поднять да пролезть можно было, а клади кругом каменну стену, чтоб ни ходу, ни лазу не было; пусть тогда лезет, кому охота, через конек; коли не выломит шеи, так, стало быть, прав: ну да и мы правы, делать нечего". В этом смысле он и говорил часто о деле, которое поведено было плохо, без уменья и осторожности: "это изба не мшеная"; или, в других случаях: "дельце это надо ухитить кругом основательно, чтоб углы не промерзали", "тут рубка требуется опасливая, в зуб, да сковородничком, чтоб избу нашу не расперло".
Иван Иванович давно уже был в отставке, сколотив себе кое-как деревянный домишко и огородишко на Петербургской стороне у Крестовского перевозу; этим он и жил, да занимался еще хождением по делам. Важных, больших дел, конечно, у него не случалось, и он за них не брался; но по делам мелким и средней руки он был удивительный мастер и такой искусный стряпчий, каких не много. Пути Ивана Ивановича, как пути судьбы, были неисповедимы; взявшись за дело, которое считал он правым – а за другое он сам и не брался, но охотно указывал на искусных людей, которые-де возьмут,- взявшись за него, Иван Иванович в кованых выростковых сапогах своих и затасканном сюртучишке отправляется, бывало, с утра шнырять по всем частям города; всюду у него есть свои, кумовья, сваты, крестники, кумушки, и таким образом он дойдет черными лестницами до какого угодно этажа. Есть, говорят, приступ к всякому человеку с трех сторон, снизу и сбоку. Пролаз Иван Иванович равно пользовался всеми тремя путями и так искусно соразмерял удар, что, осадив человека со всех трех сторон вдруг, принуждал его нередко к безусловной сдаче, несмотря на то, что осажденный и не знал вовсе, есть ли на свете такой-то Иван Иванович Салтанов или Орешников, и что первый сидел в это время в осаде на Фонтанке, в Морской, в Миллионной, а последний, осаждающий, за тридевять земель, на Крестовском перевозе, и посадив очки верхом на нос, преспокойно занимался в это время другими делами. Швейцары, камердинеры, кучера и жены их, лакеи, дворецкие, курьеры, повара и форейторы, прачки, горничные, швеи – все это в случае нужды служило под осадными знаменами Ивана Ивановича; тьма лазутчиков доставляла во всякое время самое верное и точное сведение о состоянии неприятеля, о слабых местах крепости: Иван Иванович подводил втихомолку с Крестовского перевозу свои мины и фугасы, и неприятель сдавался на капитуляцию. Забавнее всего при этом то, что как Иван Иванович был полководец темный, никому не известный, то дело и оканчивалось без всякой огласки и как будто устраивалось так или иначе само собою.