Поиск-80: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Такое презрение в этом «Идите!» Сгореть со стыда можно…
— Неужели ты никогда не замечал, как он на тебя смотрит?
— Замечал, как же. Такая убийственная ирония! Провалиться хотелось со стыда.
— Вот что ты замечал… А у меня всякий раз сердце сжималось: что, думаю, он в тебе ищет? Потерянный такой становился. Он любил тебя, Саша.
— Выдумала ты все, фантазии твои. Чего ради?
— Это и для меня загадка. Он и в самом деле с иронией говорил о тебе как об ученом… Вот Хлебников… Ради Хлебникова он готов был расшибиться. Однажды сказал: «Таюша, нам страшно повезло, что у нас есть Хлебников. Он, разумеется, талантами не блещет. Но вот ученый из него, нашего «суворовца», получится. Я рад, что у меня есть такой ученик. Он многого добьется, Тая, поверьте мне». А о тебе, Саша… «Пусть, — говорит, — работает, как умеет. Я ему не нужен — зачем ему электронная машина? Он сам знает, что ему нужно. Это редкий в наше время дар. Мир сейчас жесткий — весь из граней и углов. Нужно уметь ходить по острым углам. И не только ходить, но и подниматься вверх. Хлебников это умеет. Отлично умеет. Ему бы немного таланта… Это был бы ученый с мировым именем. Но что я смогу — все ему передам. Я знаю: у Хлебникова ничего не пропадет — все использует для дела. А вот Саше мне передать нечего…» Ты что-нибудь понимаешь?
— Не знаю… Кажется, немного понимаю.
Я так отчетливо вдруг представил его… Его красный, толстый, покрытый капельками пота нос, отвислые щеки, выцветшие глаза. Глянешь в эти глаза… Словно ожог — такая ирония! А может, не только ирония? Да нет, он всех давил своим интеллектом — как прессом. Спорить с ним было невозможно. Да и разговаривать… Тая, пожалуй, только и могла с ним разговаривать, не обжигаясь.
— Понимаешь, Тая, он был настолько поглощен своей работой… Это ведь однобоко, верно? Мне кажется, Андрей Михайлович и в самом деле страдал от… От бездуховности, что ли.
— От бездуховности? Ты думаешь, что говоришь? Андрей Михайлович — бездуховный человек?
Тая отстранилась от меня. Глаза потемнели.
— Таюша, успокойся. Я совсем не это имел в виду. — Тая отступила к двери. — Андрей Михайлович был очень крупным ученым, но… Как бы тебе сказать поточнее… Он был философом, понимаешь? Он так или иначе пытался понять сущность человека. И чувствовал, что ему что-то не хватает. Ты говоришь, он искал. Вот это он и искал… чего в себе самом не находил. Но не во мне — какая ерунда!
Тая была уже в двери. Так и уйдет?!
— Тая, давай не будем ссориться. Мы без конца с тобой ссоримся из-за Андрея Михайловича. Просто проклятье какое-то: умер, а все равно… во все вмешивается. Ты решила идти домой? Вот тебе ключ от дома.
Вложил в ее руку ключ от квартиры, сжал пальцы — потеряет еще, привлек к себе — так близко я, кажется, еще никогда не видел ее коричневых, таких испуганных и таких ничего не понимающих глаз. Осторожно, боясь спугнуть ее мимолетную успокоенность, я поцеловал ее.
— Иди. У тебя другого пути нет — только со мной. И у меня тоже. Так сказал Андрей Михайлович. А более умного человека мы с тобой не знаем.
Проводил ее до лестничной площадки, спускаясь на повороте, она еще раз посмотрела на меня вопрошающе-удивленно, я улыбнулся ей: «Иди!». И она ушла».
А я вернулся к себе, к ворохам бумаги на столе, сдвинул все в сторону и долго успокаивал разболевшееся сердце маленькими глотками холодной воды.
Я, видимо, уснул посреди бумаг, графиков и диаграмм. Тряхнул головой, отгоняя сон, с закрытыми глазами протянул руку к телефону, поднял трубку, поднес к уху не тем концом и услышал под носом:
— Александр Валерьевич, кривая капнографа ползет вниз. Уже два с половиной процента…
— Как себя чувствуют испытатели? — Я еще не проснулся, я еще не понял, о чем мне говорит перевернутая «вверх ногами» телефонная трубка.
— Спят. Пульс и дыхание в норме.
Глава четвертая
Путь решения
На девятые сутки к гермокамере подсоединили фитотрон. Выждав минут пятнадцать, пока они освоятся со своим «огородом», с расширением жилплощади и с ослепительным солнечным светом ксеноновых ламп, я вызвал на связь Михаила — меня интересовала психологическая реакция членов экипажа.
— Слушай, Саша, ребята с ума посходили! Жрут лук, сельдерей, колосья пшеницы жуют! Едва оттащил их от грядок. Мы решили загорать — такой свет! Как будто на юге — понимаешь?
— Понимаю.
— Нет, ни черта ты не понимаешь, старик. Знаешь, как пахнут листья салата? Духами! — выкрикнул он.
Опять его понесло… Лицедей! А как критиковал всю эту нашу систему жизнеобеспечения. «Тульский самовар на атомном реакторе…»
Мы встретились тогда случайно — как-то под праздники, на проспекте.
«Послушай, старик, это о вашей работе писала «Космическая медицина»? В последнем номере».
«О нашей».
«Молодцы. Я бы хотел поработать с вами — дело архиинтересное. Важное. Ради такого дела стоит жить. Жаль только, Циолковского вы поняли превратно».
«То есть как это превратно?»
«Ну, может, я не так выразился… — Он задумался. — Если уж вы решили переделать физиологию человека… Что ж тогда так робко, по-школярски? — Усмехнулся. — Знаешь, что вы делаете? К атомному реактору пытаетесь приделать тульский самовар. Для охлаждения…»
«Ну, знаешь ли! — возмутился я. Этот его тон… — Мы решаем техническую задачу».
«Вот именно: сугубо биолого-медицинскую задачу».
Он нахмурился, брови сбежались к переносице.
«Циолковского вы, конечно, извратили. Да и профессор Скорик… Он же имел в виду совсем другое».
Я редко выхожу из себя — таков уж характер. Но на этот раз… Ладно, Циолковского мы, возможно, и извратили — Циолковский жил на заре туманной юности, а сейчас о космосе не говорят, а летают там. Допустим. Но профессор Скорик! Да он же сам был нашим научным руководителем!
«Не кипятись, — остановил меня Михаил. — Я знаю, что он был вашим руководителем. Но на какой стадии? Что вы тогда имели, когда он был вашим руководителем? Бокс, газоанализаторы и сотни вопросов без особой надежды получить хотя бы на один из них исчерпывающий ответ. А сейчас вы уже, я знаю, отрабатываете практически полную систему жизнеобеспечения. С тремя метаболическими кругами. Так?»
Да, он был неплохо осведомлен о наших работах.
«И, выходит, отрабатываем совсем не ту систему?»