Поиск-80: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— А ты еще ничего не сказал, — откликнулась она с горечью.
— Не надо выдумывать больше, чем есть на самом деле.
— Да, разумеется. — Она круто повернулась ко мне. — Я подозревала, что ты лицемер. Но чтобы до такой степени!..
— До какой? Ты хоть думаешь…
— Ты ее любишь? — быстрым шепотом перебила она меня. — Посмотри мне в глаза.
Я посмотрел: бедная моя женушка, невеселое у нас с тобой начало семейной жизни…
— Ты хочешь сказать — любил? Возможно. Но четырнадцать лет, Тая… Она — жена моего друга, у них все хорошо… Видела бы ты, как она с ним разговаривала! Знаешь, что он ей сказал?
— Знаю, — оборвала она меня. Подумала, нахмурившись, и спросила: — Ты был бы с ней счастлив?
— Ну зачем об этом говорить, Таюша? Я бы хотел быть с тобой счастлив.
Я сделал шаг к ней, но она опять отодвинулась. Не верит? Да, не верит…
— Ты хочешь знать все?
— Да, я хочу знать о тебе абсолютно все.
Таким непререкаемым тоном!.. У меня вырвался непроизвольный вздох: вот так начало семейной жизни… Пожалуйста!
— Это, конечно, твое право.
И я ей рассказал все, что она еще не знала: как я познакомился с Наташей (банальная история — в «читалке» университета, помог подготовиться к коллоквиуму по химии), о Михаиле… Об их свадьбе… Что еще? Все, кажется.
Тая молчала — никакой реакции. Я отошел к своему столу, выдвинул стул, сел. Я чувствовал себя опустошенным: ни чувств, ни желаний.
— Так вот что тебя всю жизнь мучает: почему ты оказался лишним. — В ее голосе горечь; такое ощущение, словно все, что я ей сейчас рассказывал, ей было уже известно. — Почему… А ведь Андрей Михайлович тебя, пожалуй, правильно определил: пустое множество…
— Что?!
— Да. Это было после того, как он раскритиковал твою статью. Я хорошо запомнила. Я его спросила: «Интересную статью написал Стишов?» А он с досадой: «Пустое множество».
Как громом… Что хоть это означает — «пустое множество»? И так отчетливо — на всю жизнь врезалось: машинописные листки рассыпались по щелястому грязному полу, отшвырнул даже… Вот он, значит, как меня: «Пустое множество».
— И тебя все еще удивляет, почему выбрали не тебя, а твоего друга Куницына? Да потому же, дорогой мой, почему Андрей Михайлович выбрал в свои ученики Хлебникова. А не тебя. Хлебников хоть и толстокож и черств, как ты любишь о нем выражаться, но ведь он болеет за дело, живет этим.
Помолчала. Усмехнулась горько, покачав головой.
— Какое ты себе красивое выбрал определение: бильярдный шар. Интеллигентный бильярдный шар. Красивый символ. А вот что за этой красивостью… Ты хоть знаешь, какое тебе прозвище дали лаборантки? «Товарищ, пожалуйста».
Ого — ничего себе… Лаборантки? Эти могут придумать прозвище и похлеще.
Тая скользнула по мне быстрым, изучающим взглядом. Снова усмехнулась:
— Даже прозвище тебя не затронуло. Все равно. Что хотите — то и говорите, что хотите — то и делайте… Оставьте меня в покое. Не желаете проводить испытания на ацидоз? Пожалуйста! Не желаете проводить тесты на психологическую совместимость? Пожалуйста! Все пожалуйста — только оставьте меня в покое. Да? Да, мой дорогой, да. И даже если в гермокамере случится отрицательный результат, как ты выражаешься, все равно… пожалуйста.
Странно: она говорила мне такие вещи… А я… как будто о ком-то третьем. Тупая усталость и даже что-то вроде удовлетворения: так тебя, «мой друг Стишов», так. Но опять же — словно о ком-то третьем. И Тая, видимо, это почувствовала.
— Почему, да? Я совсем не знаю Куницына, но что касается тебя… Андрей Михайлович как-то сказал: «Вот уж за что могу головой ручаться — мой «суворовец» поле брани не покинет…» А ты… Нет, ты науку тоже любишь — это я знаю. Да и что иначе тебя бы здесь держало? Но вот как ты ее любишь…
Договорились, нечего сказать.
Она вздохнула, покачала головой.
— Не знаю, может, ты Наташу и в самом деле любил… Но что касается меня… Не хочу. Один дым. Извини.
И выскочила из комнаты.
Сколько я просидел в тупом оцепенении? Час? Два? Ни мыслей, ни чувств — одна лишь усталость. Спать хочется. И все это наше с ней объяснение… Вот уж действительно — вспыхнула, как порох, и понесло… Хорошо хоть у меня ума хватило — не наговорить ей гадостей. Конечно, и бессонные ночи тут сказались, и напряжение всех этих суток. Но от сути-то все равно не отмахнешься, не так ли, «мой друг Стишов»? Как говорится, нет дыма без огня. Услышал о себе некие истины. А в душе действительно… пустое множество.
Надо работать. Если и есть лекарство от хандры — так работа. Такой ворох бумаг на столе… Значит, «суворовец» поле брани не покинет? Да, пожалуй… «Товарищ, пожалуйста»? Ну и стервы!.. «Работа, — говорил Сварог, — главный отличительный признак ученого. Даже если он только носит большой портфель». Как он обожал двусмысленные шуточки!..
Часа два я работал — разбирал скопившиеся на столе бумаги, составил графики пульса, дыхания, кислотности крови. Хорошо поработал. Славно. Расчистил авгиевы конюшни. Но еще большее удовлетворение от самих графиков: симбиоз налицо, все идет «в норме». Отлично.
Около одиннадцати я расчистил стол окончательно и решил спуститься в зал — там сейчас должна идти подготовка к отбою. Обычно в эти минуты, когда включаются самописцы, рук у дежурных не хватает. Моя пара наверняка пригодится. Да и Таю повидать… Отошла уже? Сменила гнев на милость или все еще…
Тая встретила меня холодно и отчужденно. Сама неприступность.
— Тая…
Окинула взглядом… Ну а злись.
Я обошел приборы: все включены, вся телеметрия под током, только у второго кардиографа заело ленту. Через пять минут отбой. Ладно, пусть эти «красивые глазки» еще пару минут помучаются — надо же когда-нибудь научиться работать быстро и без ошибок.
— Александр Валерьевич, — умоляюще глянула на меня Аллочка. — Рвет перфорацию, помогите, пожалуйста.
А не ты ли, дорогая, придумала это — «товарищ, пожалуйста»? Можешь, язычок у тебя подвешен…
— Ладно, иди на пульт. Сам сделаю. Сейчас связь начнется.
Я освободил валик с лентой, оборвал кусок с рваной перфорацией, вставил на место… Не идет. Где отвертка?
— Аллочка!
Аллочка не откликнулась. Она же должна быть здесь, в зале! Обернулся к пульту… Красная лампа. Что такое? И Аллочка…