Поиск
Шрифт:
Трудно было ему в этих глухих холодных краях, совсем не похожих на его родные степи. Он не любил и не понимал тайгу. Она давила своей мощью на парня. Утомляла глаза разнообразием, пугала мраком, а когда налетали порывы ветра, лес угнетал его своим непрерывным гулом. Он родился в степях, и в эти минуты одиночества мысленно переносился в родной Казахстан, где в просторах степей бродят отары овец, кочуют табуны коней, где запах полынка в вечерней прохладе приятней всего на этой земле.
Так бы он просидел до утра в думах о далекой родине, но проснулась Татьяна.
— Почему
Абельдин виновато глянул на нее узкими и черными, как уголь, глазами, не зная, что ответить.
— Ты замерзла. Жалко стало.
— А если сам простудишься? Если опять сляжешь?
— Нет, два раза такое не бывает…
— Ложись и спи. Завтра — трудный день, — строго сказала Татьяна.
Абельдин лег и уснул. Татьяна заняла его место у костра.
Приближался рассвет. Он неуловимо уже реял над тайгой. Предутренний ветерок гонял по реке шум перекатов, то приближая, то отдаляя его. В плеске волн Татьяне иногда слышался знакомый голос Виктора Тимофеевича. Она невольно приподнималась, прислушивалась к речному шуму. Потом понимала, что ничего поправить нельзя, и сидела, захваченная горестными воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны спасением. Так встретила утро.
Пока Борис с Абельдиным досматривали тяжелые сны, она натаскала хариусов и испекла их на углях…
День не принес ничего нового.
Тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно роняла листву. Все холоднее становилось у реки. Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет дням, не ведая о пройденных километрах.
Борис не мог сам идти. Татьяна с Абельдиным тащили его вдвоем. Снова на помощь ногам пришли руки. Передвигались больше на четвереньках. И если бы не Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не таежные ягоды, они давно бы уже отказались от бесконечной борьбы.
И вот настало последнее утро. Седьмое после гибели Харькова.
Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и осветила печальную картину. Рядом с затухающим костром лежал человек. В нем, опухшем, изъеденном ранами, прикрытом лохмотьями, трудно, невозможно было узнать Бориса Полиенко.
Вчера спутники оставили его на последней стоянке. Он уже не мог двигаться, а товарищи не могли его тащить. Уходя, они запасли сушняка, разложили костер, оставили спички, горку ягод в куске лиственничной коры, десяток хариусов.
Прощаясь, они поклялись друг другу, что непременно вернутся к нему, если смерть не перехватит их раньше…
Борис проснулся от холода.
Он все помнил. Он с ужасом подумал, что теперь остался один в этой глуши, что товарищи оставили его, что срок его жизни теперь измеряется десятком хариусов, горкой жимолости и десятком спичек. Он не верил, что Татьяна и Абельдин смогут вернуться, не верил в чудо и молил судьбу ускорить развязку.
Тянула пронизывающая низовка. Борис дрожал от холода. Надо было разжечь костер. Он потянул руку к дровам, но не смог дотянуться. Попытался подвинуться — острая боль в спине обожгла его. Так и остался он прикованным к земле, лежал с единственным, последним
Пар от прерывистого дыхания оседал на голой груди Бориса кристаллической пылью. Израненные ноги торчали колодами из-под лохмотьев. Он лежал на спине, безучастно наблюдая, как гасли звезды, занималась заря.
Всходило солнце последнего дня его бесконечных мучений. Его уже не тревожил ни комариный гул, ни птичий посвист, все отходило за какую-то невидимую грань. Уже ненужными были хариусы, дрова, спички. Борису не хотелось умирать таким беспомощным, но он не мог даже прикрыть грудь — голую и облепленную комарами…
В то же утро в двух километрах от несчастного человека на берегу Селиткана горел высокий костер. Возле него сидели трое мужчин. Поодаль стояла палатка, лежали вьюки. В углу небольшой поляны паслись кони. Это шел из Экимчана по таежной тропе вьючный караван, направляясь на юг, к дальнему прииску.
Варился завтрак.
Люди мирно беседовали, подсовывали в костер концы толстых веток. Вдруг лошади всполошились, бросились врассыпную по поляне. Из-за вьюков выскочила собака и понеслась к лесу. Мужчины вскочили. Один из них схватил карабин.
Закачалась березка. Хрустнула ветка. В просвете показалась сгорбленная тень.
— Никак, человек! — проговорил один.
— Женщина! — удивленно вскрикнул другой.
Из чащи выходила Татьяна. Она держалась за ветки, припадала к стволам, чтобы передохнуть, и с трудом волочила ноги дальше. Девушка слышала говор, видела дымок костра, но никак не могла приблизиться к нему. Хотела крикнуть, но горло перехватило, вместо крика получился только хриплый шепот. Не устояли ноги, она упала на краю поляны, не видя бегущих к ней людей.
Ее принесли к костру, дали несколько глотков сладкого чаю, кусочек хлеба с маслом.
Татьяна все еще не могла поверить, что возле нее люди, ее исхудавшее щуплое тело сотрясали рыдания…
— Откуда ты, сердечная? — спросил ее мужчина с окладистой бородой.
— Топографы… Четверо было… Харьков утонул… Я доползла, а двое здесь, за ключом. Не бросайте… Тут рядом…
Татьяну разбудили горячие лучи солнца. Девушка лежала с закрытыми глазами, боясь открыть их, не в силах понять — сон ли это был, действительно ли она попала к людям.
Рядом заржал конь. Залаяла собака.
Татьяна приподнялась, открыла глаза. Рядом с ней спал Абельдин.
С края поляны послышался треск сучьев. Девушка увидела пробирающегося сквозь чащобу добродушного бородача и его товарищей, увидела на носилках улыбающегося Бориса… Татьяна настороженно следила, не появится ли еще кто из леса. Ей хотелось сейчас увидеть того человека, кому все они обязаны жизнью. Но караван вышел на поляну, тайга сомкнулась за ним, и остался ее спаситель где-то там, за сумрачной стеной леса, пойманный смертью, без могилы. Ей стало невыносимо тяжело, что не сказали они Виктору Тимофеевичу ни слова благодарности, не сберегли, не отыскали его… Она уронила голову на согнутые колени, сжалась в комочек и заплакала.