Поиск
Шрифт:
Пока на складе шла упаковка аварийного груза для самолета и нарт, я написал радиограммы начальникам партий экспедиции о случившемся, предложил включить все подразделения в поиски на своих участках и дважды в день сообщать о результатах в штаб.
Я не стал ужинать, разделся, лег в постель. Но не уснуть. Хлопают ставни, в трубе воет ветер, тяжесть на душе — неодолимая. Убеждаю себя, что люди нашли приют, что Тиманчик не сдастся, что к утру угомонится погода и мы завтра разыщем их. А в душе никакой надежды, только боль. Разве только случится чудо.
В
Мысли невольно возвращаются к прошлому. Вспоминаются походы, подъемы на пики, трудные тропы по неизмеримым болотам, манящие неприступные дали, где вместе с Тиманчиком делили мы походные дни и ночи. И где-то в уголке души снова затеплилась надежда, уныние показалось непростительным. Надо действовать, надо что-то предпринимать…
Как все же ничтожен человек в борьбе со стихией!
В семь утра я уже в штабе. Бурные порывы ветра бьют в окна. Пространством владеет буря.
Все собрались в радиостанции. В помещении полумрак, непогода отодвинула утро. Порою в железной печке вспыхивает огонек и блуждающим светом охватывает безмолвных людей. На их лицах, выхваченных из темноты, безнадежность. Говорить не о чем. Мы бессильны, пока не стихнет буря.
Распоряжаюсь загрузить ЛИ-2 и АН-2 и держать их в готовности. Полевые станции на побережье Охотского моря дают сводки погоды через каждые два часа. Теперь почти никакой надежды найти людей живыми. Проклятая буря, что наделала!..
Чуть ли не неделю гневалось море. Полчища туч, подхваченных разъяренным ветром, день и ночь проносились над восточным краем материка. Поселок как вымер. Ни лая собак, ни людского говора. Мы уже смирились со многим. О гибели людей говорили как о свершившемся факте, и не так проклинали погоду…
И вот на седьмой день после катастрофы меня разбудил резкий стук в окно. Я вскочил. С аэродрома доносился гул разогреваемых моторов.
— Приехали за вами. В восемь — вылет, — услышал я голос шофера.
Короткие сборы, тороплюсь, не до завтрака. Добрая старушка-хозяйка засовывает в карман моего полушубка, как всегда, сверток с постряпушками.
— Пошли вам господь удачу, — говорит она вслед.
Бури как не бывало! Погода ясная, безветренная. Такой небесной синевы, кажется, я не видел даже в зимние шестидесятиградусные морозы. Подъезжая к аэродрому, мы видели, как оторвался от земли АН-2 и, не разворачиваясь, лег курсом на Уду. Наш ЛИ-2 еще стоял под заправкой.
— Станциям побережья дежурить весь день, — распорядился я радисту Евтушенко.
— Выйдут на связь в девять, передам. А если будут срочные сообщения?
— Передавайте на борт.
Никогда я не отправлялся в путь с таким волнением. Вот мы плывем высоко над пустынной землей, еще окутанной предутренним сумраком. Постепенно
Видимость изумительная. Земля просматривается на сотни километров. Мы с Плоткиным, не отрываясь, настороженно всматриваемся в пространство. Но оно мертво, нет признаков человека.
Вот и Удская равнина. Она появляется внезапно из-за хребта, вся сразу, залитая ярким светом. Через пять минут мы над ней. Машина забирает вправо, обходит равнину большим кругом, направляется к Чагарским гольцам.
Именно тут, между Удой и Чагарскими гольцами, мы надеемся найти своих товарищей. Обозреваем эту огромную площадь мари по мелким квадратам. Летим низко. Глаза устают от напряжения. Нет, не найти!..
Наше время кончается. Пора на базу. Последний раз я смотрю на седую пустыню с блюдцами озер, простроченную узкими перелесками. Они молчат. Последний, прощальный пролет. Машина набирает высоту. Наш путь лежит на запад. Мельчают Чагарские гольцы, уже просматриваются озера на обширных марях, далеко в синеву уходит горизонт.
— Дым! — кричит Плоткин.
Я бросаюсь к нему. Жадным взглядом окидываю всхолмленную местность. Ничего не вижу.
— На дне пади! Справа от реки! — кричит он.
Теперь и я замечаю дымок. Он лежит на перелеске серым расплывчатым пятном, точно клочок тумана.
— Это не костер! Далеко от трассы! — говорю я, боясь надеяться.
Самолет разворачивается. Быстро снижается. Идем на дымок. Узнаем местность: мы над Удыгином — левобережным притоком Уды. Не могу успокоить разбушевавшееся сердце. Неужели удача?…
Плоткин радостно обнимает меня, трясет изо всех сил:
— Наши!.. Ей-богу, наши!..
— Да, они, они! Больше некому!
Еще несколько напряженных минут. Мы видим под собой небольшой участок сгоревшего леса. Упавшие деревья скрестились, словно пики в бою. Кое-где на обугленной земле еще дымятся головешки.
На втором заходе машина спустилась до предела, проносится низко над землей. И вдруг — общий возглас — все увидели в центре пожарища скелет обгоревшего У-2.
Бензин у нас на пределе. Мы не можем терять ни минуты.
— Идем на базу, — доложил командир экипажа.
Мы еще пытаемся что-нибудь разглядеть внизу, но машина быстро уносит нас на запад.
Совещаемся на борту. Приходим к единому мнению, что люди погибли в катастрофе, иначе они оставили бы о себе какой-то знак. Еще раз с большой высоты осматриваем холмистые пространства, прикрытые хвойным лесом. Ни дыма костра, ни следа человека. Все кончено. Но где-то в глубине души, вопреки доводам рассудка все-таки тлеет надежда. Она не оставляет равнодушным, не дает покоя, убеждает, что не все кончено, что есть на свете чудеса. Я поддаюсь этому состоянию. А что, если они живы, слышат гул мотора, но не могут дать о себе знать? И меня охватывает ужас от промедления.