Поиски путей (Лестница из терновника 2)
Шрифт:
Это у северян есть множество слов, обозначающих рабыню. "Мать", "сестра", "женщина", "любимая", "подруга", "дама", "госпожа"… какой смысл? Родство — дело мужчин, товарищество — дело мужчин, война и власть — дела мужчин. Зачем для рабыни столько слов?
Рабыня, которая родила Анну… Сморщенная старуха, смотрит снизу вверх, глаза мокрые, руки трясутся. "Мой господи-иин!" Мать. Плебейское слово. Странное чувство. Стыд? Если бы Анну думал, что обошёлся без рабыни, появляясь на свет, если бы думал, что принадлежит только отцу — было бы легче.
Рабыня была совершенно бесполезна. От неё внутри Анну происходили только смертельный стыд, раздражение — и приступы странной слабости, когда вдруг начинаешь сомневаться в себе, сомневаться во всём. И безнадёжная
И предполагалось, что воин не станет думать о рабынях. Что воин возьмёт, кого захочет — сломает, заставит подчиниться, приведёт в дом, заставит рожать детей своей крови… не думая. Не жалея. Не воспринимая иначе, чем просто вещь, личную вещь… трофей…
Анну казалось, что все так и делают. Кто-то украшал своих рабынь побрякушками и тряпками, возбуждающими желание — это было смешно. Кто-то лупил своих рабынь так, что они умирали, не успев родить — это было глупо. Но никто, как будто, обо всём этом особенно не думал… по крайней мере, говорить о рабынях как-то иначе, чем "сладкое тело" — в виде фривольной шутки, казалось невозможным. Как жалость.
Анну считал, что он один такой. Слабак. Сопляк. Дурак, которому хочется услышать от той, что стала его вещью — "останься" — и остаться. Об этом он молчал со всеми — с родными братьями, с братьями-Львятами, с отцом, с солдатами, преданными ему — которым, вообще-то, можно было доверять.
Трещина в душе. Но она не мешала Анну быть хорошим воином, эта трещина.
"Ты слишком много думаешь", — говорил отец. "Ты слишком много думаешь", — говорил Наставник. "Ты слишком много думаешь, — сказал Лев после битвы за чужой город далеко на юго-востоке. — Ты с твоими волчатами принёс Прайду новые земли, ты принёс Прайду много золота, ковров, самоцветов, лошадей и рабынь, но тебе всё равно лучше думать поменьше". И Элсу шепнул Анну, отведя его в сторону: "Знаешь, ты не должен показывать, что понимаешь больше других. Подумают, что ты хочешь вскарабкаться по головам… на самый верх. Будь осторожен".
И Анну захотелось погладить Элсу по щеке, но это вышло бы смешно, двусмысленно и вызывающе, а Элсу был двадцать шестым Львёнком Льва и чем-то отличался от других, и нравился Анну… а сейчас он оказался в плену у северян, ему грозила ужасная участь и Эткуру сказал: "Лев никогда ему не простит"…
Эткуру сослали сюда. Лев заставил его возглавить эту миссию, приказал. Эткуру не терпел Элсу, "маленького паука", который "за любую подачку готов Льву ноги лизать" — если Эткуру прикажут перерезать Элсу глотку, он перережет, не сморгнув… Анну сам попросился. Взглянуть на север. Сделать что-нибудь для Львёнка, который попытался оказать ему услугу — предостеречь от братьев, готовых порвать на части за место в тени трона. Возможно, остановить руку Эткуру. И Лев отпустил Анну очень легко; жаль, дал в сопровождение собственных людей, а не волчат, прошедших с Анну сотни миль по раскалённому югу…
На юге, однако, всё было гораздо проще. На войне оказалось проще, чем в посольстве.
На юге боевые верблюды шли по пескам, оставляя за собой вздымающуюся пыль, сквозь дрожащее марево раскалённого воздуха. Белые стены возникали из этой знойной дымки и рушились, поглощаемые песком, как миражи. Грёзовая вода плескалась под ногами верблюдов — злой обман гуо, взлетающие брызги света, сухая слепящая иллюзия — и армия плыла в этой выдуманной воде, а в выгоревших небесах кружили стервятники. И каждая неожиданная зелень была как подарок Творца, и каждый город с огнями на башнях
А на севере были бескрайние поля, покрытые снегом, угрюмые чёрные леса, прямые улицы городов — открытые всем ветрам, без крепостных стен — их зимняя чистота и неприступная суровость, чуть смягчаемая весёлыми красными фонариками. На севере были рукотворные вещи, которые тяжело объяснить, вроде чародейских часов на городских башнях: резные стрелки отсчитывают красный час, синий час, лиловый час… И наконец — на севере жили белокурые девственники с невероятными глазами, бесстрашные, спокойные и холодные, как здешнее бледно-голубое небо, вызывающе интересные и совершенно чужие. Анну не видел на их лицах ни страха, ни ненависти, похожей на жажду — только насмешливый и безжалостный холод злой зимы — и ему страстно хотелось стереть это выражение хоть с одного лица. Анну помимо воли думал о войне, а не о миссии; он не мог не думать о том, что в случае войны свело бы его с северными солдатами, разглядывающими его глазами цвета льда на горных озёрах — и в конце концов эти мысли как-то превратились в явь. С некоторых пор Анну смотрел на луну и видел лицо Ар-Неля. Ар-Нель был первым северянином, с кем Анну скрестил клинки — пусть даже в игре, и палки заменили мечи — к тому же Ар-Нель подарил ему картинку с замерзающей басочкой, будто понимал всё.
Спарринги с Ар-Нелем дали Анну ощутить его упругую силу — опасную пружинящую гибкость узкого лезвия — а прохладный покой, в котором, похоже, пребывала душа Ар-Неля, Анну воспринимал как вызов. Желание прикоснуться к Ар-Нелю стало почти наваждением — как взять чужого солдата, после боя, раненого много раз, в песке и крови — когда жизнь, возможно, оборвётся раньше начала метаморфозы, но момент близости похож на откровение. Ощутить, как на смертельном пике ненависть снова переплавляется во что-то мучительно прекрасное, хоть и недолгое…
Анну сидел на подоконнике в дальнем покое, смотрел, как розовеет к холоду закатное предвесеннее небо — и бездумно гладил нарисованную баску. "Впусти меня" — а то я замёрзну. Впусти меня в душу. Останься.
Я очень хочу сразиться с ним всерьёз, думал Анну, чувствуя боль, тоску и вожделение. Это согреет его… хоть на миг. Он отличный боец, но, кажется, считает любой бой со мной шуткой… и я… убью его. И получу. В тот момент, когда убью — сделаю своим. Насовсем, как кровоточащий рубец на душе, как умершего не сдавшимся, как упавшую звезду. Впущу в себя, приму, не унижая метаморфозой… даже если потом буду жить одними воспоминаниями — всё равно…
А если вдруг…
Да и пусть. В конце концов, жизнь — не такое важное кушанье, чтобы держаться за неё всеми когтями. Если Ар-Нель сможет убить меня… да и пусть.
И никто из нас не унизит другого. Он очень умён, этот северянин. Он меня поймёт.
Запись N135-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, Тай-Е, Дворец Государев.
Любовь к ширмам делает жилище в Кши-На очень удобным для шпионов. Вообще-то, я не люблю подслушивать, но иногда только так и можно добыть эксклюзивную информацию, о которой умолчали бы при тебе. И я стою за ширмой, расписанной пионами, в будуаре, и слушаю крайне любопытную болтовню нашей юной королевской четы.