Покаяние пророков
Шрифт:
— Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, — строго посоветовала она. — Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить пришел?
Он встал на колени рядом с кроватью.
— Сегодня скажи, сейчас… Зачем ты вериги носила?
— Ты ученый, ты все знаешь…
— Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел…
— Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил меня крепости.
— В чем же грех-то твой, ангел?
— Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не взяли — нА тебе власяницу, абы мысленно не грешить.
— Кто
Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев, словно молитву:
— Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. — Она резко села, сронив одеяло с груди. — Ты-то в миру живешь, свои законы и правила. И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд какой и срам, когда скажут — перестарок! А когда всякую ночь страсти телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?
— Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно…
— Коли утром повторишь свои слова — поверю…
— Да ведь утро! Светает!
— Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай…
— Возле тебя останусь.
— Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, — назидательно произнесла она. — А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь, да заживут мои язвы и рубчиков не останется…
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
— Оно и так грех… Ты ведь ученый был, да так и остался… Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому, в мирской жизни глупая…
— Никогда больше не говори так, — оборвал Космач. — Не желаю слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
— Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь муж сей от вериг избавил…
Космачу показалось, она заснула с этими словами, пеки опустила, пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
— Человек от тебя пришел, — вдруг внятно и трезво проговорила. — На преподобного Савву…
— Какой человек?.. Кто?
— Назвался, а не ведомо, кто… От тебя, сказал…
— Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
— Да ведь пришел… Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе побежала…
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло, жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла,
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
— Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули — услышала, но глаз не открыла и ответила совсем невпопад:
— Мы его в сруб спустили… Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно-то встревожило Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне, которая
Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет, и потому где-то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих чувств захотелось чего-нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу, в метель.
Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все дачники считали их немного чокнутыми, а из-за нелюдимости подозревали, что связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня, напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав, высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался, так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.
Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.
— Здоровеньки булы, соседи!
Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.
— Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!
Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.
— Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?
— Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?
— Да вот что-то захотелось с утра пораньше!
Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.
Достала ключ, подала мужу.
— Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.
Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без этикетки, от денег отказался.
— Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином…
— А что, ведьмак умирает?
— Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится…
— Где же этот ведьмак?
— Да с того края хата. — Дед махнул рукой в конец деревни — не хотел даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по неведомой причине, то мирились — не разлей вода.