Покаяние пророков
Шрифт:
Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею — грешная и естественная жажда обновления, которой притуплялось даже чувство опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе, которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны.
И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков — началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой.
На четвертый день работы дед Лука пришел в схорон смущенный и растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.
— Кажу, промазав я… Кажу, не у хату — у конюшню вылез. А хата правее була.
Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в избу можно и по огороду незаметно проскочить, но старик и слушать не захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни. Агриппина Давыдовна в тот день вообще не спускалась вниз, обихаживала и отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал в схорон через баню: уйдет туда вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.
И вот когда ошибочно прокопал ход в конюшню — то ли с горя, то ли приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы сыновья смеялись над отцом, тут в ужас пришла: старик словно больной стал, на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.
— Царица! Та ж я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!.. Шо кажешь — усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!
Жена его забрать не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора никак не уходят. И если даже улучит минутку и достанет старика, то он опять норовит под землю, как только без надзора останется. Чтоб не видеть деда в безобразном состоянии, Вавила начала убегать к реке, так он все равно не отстает, ползает по норам и зовет, пока не свалится и не уснет где-нибудь. Она чувствовала, как мирская жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось, можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг, дабы защититься от грязи и мерзости, но люди эти жили в таких страданиях и муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.
Все это продолжалось пока приезжие были в деревне, и когда наконец уехали, Агриппина Давыдовна так заголосила, что плач ее донесся до подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что мир говорлив и криклив, но такого она никогда не слышала и потому опять удалилась в свой каменный храм и там простояла до глубокой ночи. Молитвами утешила душу, укрепилась и вернулась в схорон. Но только прилегла с именем Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая весенняя вода, несущая с собой ожидание радости, счастья и телесной неги. Освобожденная от вериг плоть, будто вскрывшаяся река, невзирая ни на что, клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.
Не в силах совладать с собой, она встала и без света, на ощупь, пошла ходом к старой мельнице. Ночная река казалась мягкой, бархатной, она наплывала тихо и мощно по всей ширине от берега до берега, затем переламывалась, почти безмолвно падала вниз, на сваи и камни, но не разбивалась, не дробилась о них — обнимала, обласкивала и что-то говорила им, бормотала, словно опившаяся зелья, а скатившись вниз, расплывалась от блаженства и покоя. Это бесконечное движение зачаровывало, притягивало воображение и томило душу. Боярышня встала на камень, склонилась, умыл руки и лицо, но вода показалась теплой и не освежала. Тогда она сняла одежду, протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.
Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон. Несколько минут тело оставалось тупым и бесчувственным, в просветленной голове молитвы творились сами собой. Однако, выбравшись из норы, она ощутила, как болезненные иголки начинают покалывать грудь, живот и бедра, вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком и вроде бы задремала, а может, просто на миг потеряла чувство реальности и не ведала что творила, поскольку очнулась от сладкого жара во всем теле, туго завязанный плат почему-то валялся на полу, а коса — наполовину распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов!
Боярышня спустилась на колени, взяла четки, но вместо молитвы заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла в тряпье ножницы, открыла потайную дверь и поползла с тихими, неуемными слезами, будто грешница ко кресту.
Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила ощутила пространство над головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула тяжелую доску. Выход был рядом с яслями, в темноте было слышно, как жеребец хрупает сено и переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась:
— Прости меня, батюшка.
И начала стричь густую гриву. Конь есть перестал, склонил голову и замер. Боярышня срезала волос, завязала в пучки, чтоб не путался, и приступила к хвосту.
— К зеленой траве отрастет, — успокоила. — Будет чем гнус гонять…
В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора и разделила на прядки.
— Будет мне шелкова сорочка…
Каждую прядь свила в-тугую, после скрутила вдвое, отчего пряжа получилась суровая, будто проволока. Из самых длинных связала основу, чтоб покрывала от горла до талии, затем по ней начала плести сеть с мелкой клеткой, чтоб даже малая рыбка не выскочила. И когда заканчивала хитрое рукоделье, не удержалась, из остатков пряжи выплела по переду две розы с шипами и лепестками, покрывающими груди. Ножницами концы узелков обстригла коротко, вывернула власяницу на лицевую сторону, полюбовалась работой, пожалела: