Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Шрифт:
— И как только терпения хватило!
— Просто мне повезло. Стал просматривать списки всех жителей Москвы за 1916 год, и вот на третий день наткнулся на упоминание княгини Киры Алексеевны Козловской, жившей по адресу: Обухов переулок, дом номер шесть. Это наискосок, буквально в нескольких шагах от дома номер девять, в котором жил Булгаков в декабре 1924 года вместе с Любовью Белозерской, второй своей женой. Так вот, в инициалах есть две начальные буквы «К», это не считая той же буквы в титуле княгини…
— Вам действительно повезло. Очень похоже на подарок.
— До сих пор не понимаю, чем заслужил. Собственно говоря, это подарок не мне, а всем поклонникам творчества
Аплодисменты в зале.
— Мне очень понравилась история знакомства Булгакова с княгиней. — Это говорит весьма приятной внешности юная особа. — На мой взгляд, все довольно убедительно. Очень интересно и то, что рассказ о семье князей Козловских стал поводом для обсуждения мировоззрения близких к ним людей, родственников, друзей, знакомых… Но вот на что я обратила внимание — в ваших словах иногда сквозит этакое презрительное отношение к либералам.
Ну что тут скажешь? Столь коварного вопроса от юной леди я никак не ожидал. Да если бы узнали, что перед ними убежденный монархист, наверняка бы закидали гнилыми помидорами и вынесли из аудитории вперед ногами. Впрочем, не знаю, как у них тут принято. Вот потому и отвечаю:
— Презрительное? Вовсе нет. Скорее сочувственное. Причем сочувствую я самой идее…
— Как это так? — В словах юной особы сквозит недоумение, а по залу прокатился ропот.
Тут следует пояснить, что я все еще находился под впечатлением небывалого успеха. Все ж таки первое выступление перед публикой, полный зал, аплодисменты. Да на моем месте каждый бы воспарил туда, откуда очень долго и очень больно падать… Увы, столь ценные мысли появились у меня уже потом, ближайшей ночью, когда маялся без сна. А здесь, забыв обо всем на свете, говорю так, как будто нахожусь в дружеской компании:
— Дело в том, что стремление к свободе заслуживает, безусловно, уважения. Если не восхищения. Вы, наверное, не знаете… был когда-то такой фильм «Это сладкое слово свобода». Слово-то сладкое, но беда в том, что человек еще не достиг той степени совершенства, чтобы позволять ему делать все, что в голову взбредет.
Произнося эти слова, я чувствовал, что увлекаюсь. Однако желание развить успех, получить власть над аудиторией, несло меня вперед. Откуда в моей голове возникали аргументы, где находил подходящие слова? Ведь прежде, как только мог, избегал разговоров о политике. Но, оказавшись здесь, в Нью-Йорке, я был уже не в состоянии молчать. Я словно бы продолжал спор с Джоном и жаждал непременно доказать, что прав не он, а я.
— Однако одними запретами тоже не удастся ничего хорошего добиться, — слышу возражение от очень уж серьезного юноши в очках.
— Верно. Но вот позвольте вас спросить: можно ли давать свободу преступникам?
— Конечно нет.
— А людям психически ненормальным, скажем, буйнопомешанным?
— Думаю, что нет. До тех пор, пока не вылечат.
— Ну а теперь ответьте вот на какой вопрос. Можно ли давать свободу людям, для которых не существует нравственных ограничений, которые готовы лгать, давать взятки, выискивать любые способы, чтобы обойти закон и увеличить прибыль?
— Хотелось бы для начала понять, кто будет тестировать людей. И как определить, соответствует ли человек заданным критериям?
— Да нет, никого не надо проверять. Несовершенство человеческой породы — это факт неоспоримый.
— Но есть законы… — не унимается очкарик.
— За выполнением законов следят все те же люди. Те же в том смысле, что такие же.
— И что делать?
— Выход один: совершенствовать породу. А по мере ее улучшения предоставлять все больше свобод.
— И
— Да ничего я не предлагаю. Просто сомневаюсь в правильности того, что власти делают. А результат может оказаться весьма и весьма прискорбным.
— Вы скептик, каких больше не сыскать…
— Совсем наоборот. Нас слишком много.
Произнося эти слова, я обводил взглядом сидевших в этом зале, надеясь увидеть сочувствие или понимание в глазах. Не знаю, так ли это, но мне показалось, что говорил не зря.
На этом лекция закончилась. Кое-кто попросил у меня автограф. Кто-то предложил продолжить спор. Да я бы с удовольствием, но не сейчас. Дайте насладиться успехом после выступления! Однако одна студентка оказалась очень уж настойчивой. По виду я бы ей и семнадцати не дал, очень миниатюрная, но не в моем вкусе, к сожалению. Все уже разошлись, и вот Энжи, так она представилась, предлагает взять у меня интервью для их студенческой газеты. Увы, в России до этого так и не додумались. Ну что ж, хотя бы здесь…
Однако не успел я ответить на все ее вопросы, как за стенами аудитории послышались чьи-то взволнованные голоса. Распахивается дверь, которую я вроде бы не закрывал, и в аудиторию входят двое полицейских… Опять?! Да сколько можно? Что я еще тут натворил? И в чем причина этого визита?
— Сэр! Вам необходимо пройти в участок вместе с нами.
— Это еще зачем?
Спасибо Энжи, все дословно переводит.
— Сэр! Обвинения в сексуальных домогательствах вам предъявит прокурор. А пока вы вправе хранить молчание и…
Дальше последовала обычная процедура задержания. Ведут по коридорам — хорошо, хоть без наручников. Сзади Энжи семенит, на ходу пытаясь объяснить:
— Ведь ничего же не было…
— Вас, мисс, осмотрит врач. Не исключено, что обнаружит признаки насилия.
А я даже не знаю, что сказать. Это же сколько можно? Что я им — мальчик для битья? Или, может быть, засланный казачок из погрязшей в разврате и анархии России?
В участке мне предложили ознакомиться с неким документом:
«Жители района Гринвич-Виллидж считают своим долгом выразить возмущение безобразным поведением заезжего русского писателя в стенах Нью-Йоркского университета. Его попытку склонить к развратным действиям студентку мы расцениваем как вылазку враждебного нам существа, как плевок в лицо американской демократии. Оставляя в стороне сущность его выступления перед студентами университета, выступления лживого и клеветнического, выставившего уважаемых людей в самом неприглядном виде, мы выражаем крайнее удивление позицией администрации университета, допустившей это мероприятие. Мы также уверены в том, что таким людям, как Михаил Покровский, не место в свободной демократической стране и более того — на всем Американском континенте. Мы ожидаем от администрации университета заявления об отмежевании от действий писателя-клеветника, писателя-развратника. От имени тысяч жителей района мы спрашиваем: куда идет Нью-Йоркский университет — к свободе или к пропаганде секса и насилия?»
Под этими словами было несколько десятков подписей. Когда только успели их собрать?
После допроса очутился в камере. О чем ночью передумал, лучше бы не вспоминать…
А вот наутро меня вызывает полицейский чин и говорит:
— Сэр! Вы должны покинуть территорию Соединенных Штатов и ближайшим рейсом вылететь в Европу. Если бы не вмешательство влиятельных лиц, все могло быть много хуже. Я должен проводить вас в аэропорт.
Уже в самолете Поль раз сорок извинился за этот инцидент. А в завершение, когда мы по глоточку выпили, сказал так: