Поколение оттепели. Воспоминания
Шрифт:
В шесть вечера он вернулся в компании Роберта Тота, корреспондента "Лос-Анджелес таймс", и Дэвида Мэйсона, шефа московского бюро Ассошиэйтед Пресс. На пресс-конференции Орлов зачитал короткий документ, призывающий все страны, подписавшие Заключительный акт Хельсинкского совещания, рассекретить большую часть информации, до сих пор необоснованно закрытой.
Мама в это время стояла в коридоре, разговаривая по телефону с подругой. Вдруг в телефоне что-то щелкнуло, и их разъединили — как только Орлов вслух произнес несколько слов. Мама попыталась перезвонить, но гудка не было — телефон отключился. Сотрудник КГБ, дежуривший на прослушивании квартиры, мгновенно
Сразу после пресс-конференции, длившейся не более десяти минут, Орлов собрался уходить.
— Подождите, — сказала я, — сначала проверим, нет ли слежки.
Мы с Щаранским вышли из квартиры вместе с журналистами. В подъезде мы увидели целующуюся парочку. В этом не было бы ничего удивительного, если б не их возраст и одежда: немолодые мужчина и женщина, одетые в новые импортные дубленки. Подойдя ближе, Щаранский узнал в мужчине одного из гэбистов, следивших за ним в последнее время. Проводив Толю и журналистов, я вернулась и предупредила Орлова: "Юра, дом окружен. Вам лучше остаться здесь".
Около восьми вечера мы с Колей пошли на прощальную вечеринку, о которой давно договаривались с друзьями, но пробыли там недолго, ровно столько, чтобы не обидеть хозяев. Вернувшись домой, я отвела Орлова на кухню. Мы сидели, не зажигая света, и говорили о будущем. Меня ждало изгнание, его — тюрьма. Но группа должна была продолжать работу.
Юрий прилег в пять утра, а в шесть я разбудила Мишу и попросила посмотреть, есть ли еще кто-то в подъезде. Далеко ходить не пришлось — на лестничной клетке дежурили трое. В одиннадцать часов раздался стук в дверь. Восемь крепких мужиков в новеньких милицейских шинелях увели Юру с собой.
На следующий день после ареста Юрия зашел Толя Щаранский. Обычно, стоило ему войти в прихожую, я сразу кричала из своей комнаты: "Сколько у вас времени?" Если он кричал в ответ: "Пять минут", я быстро делала бутерброд, и он съедал его на ходу. Когда у него было двадцать минут, я усаживала его на кухне и, пока мы говорили, разогревала что было в холодильнике. Толя, возможно, был самым занятым человеком во всей Москве. Он перебегал от одного отказника к другому, помогал заезжим иностранцам, переводил для Сахарова, преподавал английский, готовил документы для Хельсинкской группы, добывал информацию для западных журналистов. И частенько забывал поесть.
С Толей меня познакомил годом раньше Виталий Рубин, ученый-синолог, подписант, отказник. Никогда не забуду, как он представил Щаранского. "Люда, вы, конечно, знаете, что быть очень умным для еврея обычное дело. Но этот молодой человек поражает своим умом даже евреев! Поэтому мы думаем, что его никогда не выпустят. Поскольку евреи очень умные, они сразу сообразят, что этот молодой человек среди них самый умный. Его изберут премьер-министром. Он быстренько всех сплотит, установит мир на Ближнем Востоке, причем на выгодных для Израиля условиях — и что тогда делать Советскому Союзу? Нет, они его ни за что не выпустят. Так что, Толя, ты тут на всю жизнь". Если это и была шутка, то в ней содержалась немалая доля правды.
— Вы знаете, пока Юра под арестом, боюсь, в группе может начаться раскол, — начал Толя, пока я обследовала содержимое холодильника.
— Почему вы так думаете?
— У Юры талант объединять людей для совместной работы. А теперь Юры не будет.
Я понимала, чту он имеет в виду. Еврейское движение в Советском Союзе не было однородным, оно разделилось на сторонников эмиграции, которые видели в исходе
Членство Щаранского в Московской Хельсинкской группе тоже воспринималось неоднозначно. Согласно стратегии, принятой Государством Израиль, да и западными еврейскими организациями, советским евреям следовало избегать контактов с правозащитниками и другими диссидентами. Ведь разрешение на выезд давали не они, а чиновники, которых раздражать не следовало. Еврейские активисты не раз предостерегали Щаранского, чтоб он держался от нас подальше. Правозащитники же рассматривали право на эмиграцию как неотъемлемое право личности выбирать место жительства, ничем не отличающееся, например, от права крымских татар вернуться в Крым.
— Знаете, последние восемь месяцев были самым счастливым временем в моей жизни, — сказал мне Щаранский.
— Я так прожила десять лет, — ответила я. — Позволить себе думать что хочешь и жить как считаешь нужным, — это прекрасно. Есть только один недостаток — это почти неминуемо кончается тюрьмой.
Тогда впервые Толя рассказал, как он вышел на нас. Он рос с убеждением, что быть евреем означает быть человеком второго сорта. "Мне хотелось бы быть высоким, широкоплечим, с густыми вьющимися волосами. Но я низкорослый, полный и лысый. Нужно было научиться принимать себя таким, как я есть. Так же и с национальностью. Надо принимать жизнь, как она есть". Так он и жил до поры до времени, пока не влюбился в еврейскую девушку из семьи сионистов. "Я впервые встретил людей, которые гордились своей принадлежностью к великой нации, — рассказывал Толя. — Это изменило мое мировоззрение". Отношения с девушкой не сложились, но Толя осознал, что быть евреем вовсе не значит быть неполноценным.
Через Виталия Рубина он познакомился с Андреем Сахаровым и Юрием Орловым и в конце концов был приглашен вступить в Хельсинкскую группу. "Это научило меня гордиться не только тем, что я еврей, но тем, что я человек".
Спустя год с небольшим я услышала отголоски этих мыслей в Толином последнем слове на суде: "Я счастлив, что жил честно, в мире со своей совестью… Я счастлив, что помогал людям. Я счастлив, что познакомился и работал с такими честными и смелыми людьми, как Сахаров, Орлов, Гинзбург — продолжателями традиций русской интеллигенции".
Все долгие годы, пока Толя находился в заключении, я знала, что КГБ бессилен против него. Невозможно сломить человека, который гордится тем, что он человек. Такой человек становится героем, это уже следующая ступень эволюции.
Приближалась середина февраля, а наш телефон все еще был отключен.
"Мы не тронемся с места, пока они не включат телефон", — решила я.
Мало того что мама оставалась одна, ей уже исполнился семьдесят один год, и бросать ее в квартире без телефона, где она не сможет ни вызвать врача, ни позвонить друзьям, было просто недопустимо.