Поколение оттепели. Воспоминания
Шрифт:
После наших ночных телеграмм и звонков в Москву и Казань нам все же разрешили отпеть Анатолия в православной церкви Чистополя и отодвинули похороны на два часа.
В похоронный автобус набились люди в штатском, не отходившие от нас ни на минуту. За автобусом ехал „газик“ с сопровождающими. Автобус подогнали к моргу, как „воронок“, — вплотную… Нас не хотели впускать в морг, но мы вошли…
Мы сами внесли гроб в автобус. Нас было девять человек: три женщины, два мальчика и четверо мужчин. Автобус подъехал к церкви, мы внесли гроб в церковь. Сопровождавшие нас люди тоже вошли в церковь — и
Вскоре священник начал отпевание. Он служил вдохновенно, и хор из нескольких старушек пел необычайно красиво и прочувствованно. Священник посыпал в гроб землю, и мы забили крышку. Старушки с пением проводили гроб до автобуса.
Автобус в сопровождении „газика“ выехал за город и поехал по пустынной дороге к кладбищу. Здесь была уже вырыта глубокая могила, на ней лежали два лома, чтобы поставить гроб. Наши мужчины и мальчики, оскальзываясь на замерзших комьях земли, понесли гроб к могиле. Паша тоже нес гроб с телом отца.
Вокруг было пустынно, дул сильный ветер, никого не было, кроме нас и Толиного конвоя. Все необходимое — длинное белое полотенце, лопаты — было у них наготове. Но они поняли, что мы не дадим им подойти к могиле, и стояли в стороне „до конца операции“, как выразился один из них.
Толины друзья произнесли над могилой несколько прощальных слов. И мы стали засыпать могилу землей — сначала руками, потом лопатами. Через час насыпали высокий холм. Положили сверху живые и искусственные цветы, яблоки и покрошили хлеба. Поставили белый сосновый крест — надеюсь, его делали в тюрьме заключенные. На кресте я написала шариковой ручкой: Анатолий Марченко. 23.1.1938–8.12.1986».
Сообщения о Толиной смерти появились на первых страницах ведущих газет мира. На Венской конференции глава делегации США Уоррен Циммерман предложил почтить память Марченко минутой молчания. Советская делегация в знак протеста покинула зал заседаний. Новому советскому лидеру, чтобы сохранить образ реформатора, ничего не оставалось, как сделать неординарный шаг. Горбачев был вынужден прислушаться к требованиям, которые выдвигал Марченко, о которых писал Сахаров. Он должен был признать существование в стране политзаключенных. И должен был их освободить.
В горьковской квартире Сахаровых, где они жили уже седьмой год, вдруг установили телефон. На следующий день, 16 декабря 1986 года, раздался звонок: «С вами будет говорить Михаил Сергеевич». Горбачев сообщил, что действие указов в отношении Сахарова и Боннэр прекращено и они могут вместе вернуться в Москву: «Возвращайтесь к патриотическим делам!» В ответ Андрей Дмитриевич, коротко поблагодарив, принялся убеждать генерального секретаря освободить людей, осужденных за убеждения. Напомнил о погибшем несколько дней назад Марченко — первом в его списке политзаключенных, направленном Горбачеву в феврале.
Для властей возвращение Сахарова из ссылки явилось более серьезным шагом, чем освобождение Щаранского и Орлова. Орлова отправили в США, Щаранский оказался в Израиле. Сахаров будет жить в Москве и, конечно, не будет молчать.
Ровно через месяц произошло еще одно выдающееся событие. Глава советской делегации
Впервые официально было признано, что политзаключенные в стране есть.
Глава 16
Я не берусь предсказывать будущее России. Одно могу сказать с уверенностью: «западники», о которых не слышно было во времена моего детства, стали теперь заметной политической силой. Без нас новая «оттепель» была бы немыслима. То, что страна в конце концов откликнулась на наши призывы соблюдать законность, — достаточная для нас награда. Как сказал Натан Эйдельман, поднимая тост у меня за столом летом 1989 года, «мы победим, потому что другого выхода нет». Я радостно присоединилась и к тосту, и к предсказанию.
Много лет назад никто в нашей компании и не думал, что наш первый лозунг с требованием гласности когда-нибудь будет принят властями. Дебаты в прямом эфире между народным депутатом Андреем Сахаровым и генеральным секретарем Михаилом Горбачевым тогда показались бы просто немыслимыми, как и публикации произведений Анатолия Марченко и Юлия Даниэля в «Новом мире» и «Огоньке» или очереди за свежим выпуском «Московских новостей». В этой газете, а также в журнале «Коммунист», теоретическом органе КПСС, появились статьи жителя штата Вермонт Валерия Чалидзе. А Юрия Орлова, научного сотрудника Корнелльского университета, можно было слышать на многотысячном митинге в Лужниках. Наум Коржавин приезжал из Бостона читать стихи на поэтических вечерах в Москве. Голос Александра Галича зазвучал с пластинок, выпущенных фирмой «Мелодия». «Хронику» стали изучать историки, а моя книга «История инакомыслия в СССР» в 1992 году была издана на родине. Еще двадцать лет назад во все это невозможно было поверить, и, конечно, я не надеялась когда-нибудь вернуться в Москву.
Зародившееся в шестидесятых годах общественное движение к концу восьмидесятых перешло в новую фазу. Митинги длились до тех пор, пока были желающие выступать. Люди собирались и на больших стадионах, и на Манежной площади, и на Пушкинской площади, у памятника поэту. В 1965 году это место выбрали мои друзья для первой в стране правозащитной демонстрации.
Наблюдая, как разворачиваются события в Советском Союзе, я более всего стремилась понять, что происходит с общественным сознанием. И видела немало обнадеживающих признаков.
Когда летом 1989-го на шахтах Кузбасса начались забастовки, к ним присоединились шахтеры всех угольных бассейнов СССР; миллионы рабочих требовали гласности и правды о положении в стране. Несколькими месяцами раньше, когда были незаконно арестованы одиннадцать членов комитета «Карабах», волна протестов с требованиями суверенитета прокатилась не только по Армении, но и по Грузии, республикам Прибалтики, Российской Федерации. Находившихся под арестом членов комитета «Карабах», всех до единого, выдвинули кандидатами в народные депутаты. Власти вынуждены были отступить и освободили активистов.