Поколение
Шрифт:
Нет, здесь что-то другое. Мишка объяснил бы. Он достал бы из рюкзака свою записную книжку и прочел из нее что-нибудь мудрое. Вася повернулся в своей люльке и вдруг будто услышал голос Грача.
— Это альтруизм, батенька, альтруизм — вечный в человеке зов к защите слабого, зов к самопожертвованию ради того, чтобы выжили другие. Не будет на земле людей, умеющих жертвовать во имя ближних, погибнет род человеческий…
Грач все знал. Где он теперь, мой Грачик? Есть ли рядом с ним такие люди, как Лозневой, Суханов, Миронов? И Васе захотелось записать обступившие его мысли о жизни и людях, с которыми он делит долгие синие ночи Севера.
«Все думаю, почему у хороших людей личная жизнь не ладится? Наверное, потому, что счастье возможно только тогда, когда
Неужели у Олега Ваныча так? Как можно не понять такого человека? У него две добродетели: требовательность и великодушие. О требовательности Лозневого знают все. А вот о его великодушии почему-то стыдливо умалчивают. Даже считают чуть не слабостью.
А я думаю по-другому. Именно руководителю и нужно-то быть великодушным. Ведь от него, от величия его души зависят судьбы многих людей. Лозневой долго говорил со мною о Граче, о моем житье-бытье, и я понял, как болит у него сердце за нас, непутевых и несуразных. «Дело, которому служит человек, — говорил Олег Ваныч, — почти всегда требует личных потерь». Но их можно ограничить или совсем свести на нет, если человеку помогать, если окружить его товарищеским вниманием. Грачу не помогли, и вот он оказался выброшенным. «Его оттолкнули, и в этом виноваты мы, старшие», — сказал Лозневой. Он винит себя и Виктора. А я думаю, что виноват и сам Грач. Мы даже поспорили с Олегом Ванычем. Он говорит: дело не в самом Граче, Мишка не ангел, а дело в нас, в товарищеском отношении, в ответственности одного человека за других. И тут он прочел мне целую лекцию о человеческом участии и человеческом милосердии:
«Мы забыли не только это прекрасное и очень русское слово «милосердие», но и стали непонятно почему стыдиться этого деяния. А ведь оно самое большое и самое человеческое деяние, которое отличает нас от зверя. Дело, милое сердцу… Некрасов называл своего героя Добросклоновым. Народный заступник Гриша Добросклонов».
А потом Олег Ваныч начал говорить о себе. «Когда я вижу, что сильный обижает слабого, большой малого, то во мне загорается какой-то ослепительный огонь. Я глохну и слепну, я перестаю понимать себя и готов кинуться в драку. Не знаю, почему это происходит. Может быть, оттого, что меня самого очень много и долго обижали. Наверное, это идет от плена, где меня могла истязать и унижать всякая сволочь, а я стоял перед ней со связанными руками. Знаешь, у меня это теперь вроде болезни какой…»
Аж губы у него побелели. А я сказал, что это не обязательно от плена. У меня тоже такая болезнь, хотя меня никто не обижал сильно. Я тоже всегда на стороне слабого. Даже когда смотрю матч, и то всегда желаю победы слабой команде. Меня всегда высмеивал и ругал за это Грач. Ничего не могу поделать с собой, меня будто кто-то кидает на сторону слабого, даже если он этого и не заслуживает, я все равно за него…»
20
— Ты гляди, пахнет весной, — поднес к лицу сжатый в кулак снег Арсентий. — Ей-богу, весной.
Но Вася отстранил его руку.
— Пахнет снегом…
Арсентий с ног до головы оглядел Плотникова, хотел еще что-то сказать в подтверждение своих слов, но тут же раздумал, брезгливо скорчил рожу.
Они только что вышли из душного, пропахшего щами, свиной тушенкой, клюквенным киселем и другим тяжелым кухонным духом вагончика-столовки. Вася поскорей хотел уйти от этих приторно-сладких, душных запахов. Они раздражали его всегда после еды. Колючий, настоянный на таежной хвое морозный ветерок блаженно обдувал его. Вася огляделся, ища приметы весны, даже украдкой втянул в себя через нос воздух. Как и вчера, и неделю, и месяц назад, привычно пахло лежалым снегом и той морозной свежестью, какую ощущаешь в заснеженном лесу. «Выдумывает Арсентий. Знает, что март на дворе. Вот и говорит — весна. Морозы вон какие жмут, каждый день под двадцать…»
Было еще темно, хотя длиннющие приполярные ночи уже шли на убыль, и скоро их должны были сменить такие же длиннющие дни, когда неяркое стылое солнце только на час-другой скользнет за горизонт и тут же опять начнет подниматься. И долго будет катиться по далекой кромке тайги.
А сейчас над лагерем, Лозьвой и притихшим лесом висит запоздавшая полная луна. Ее только к обеду прогонит солнце, и то даже не прогонит, а только заставит луну полинять. Солнце и луна будут висеть над лагерем одновременно, единоборствуя, а уже после обеда дневное светило уступит ночному, и луна опять будет лить на тайгу и реку свой мертвенно-бледный свет,
Вася все еще шел рядом с Арсентием, но тот уже больше не поворачивал к нему свою голову, продолжая мять в руке снег. Когда подошли к темной нитке трубопровода, Арсентий набросился на сварщиков:
— Мне опять по вашей милости загорать сегодня.
Добродушный Вязов, такой же, как и Арсентий, здоровый, медведеобразный мужик, но только выше ростом, загоготал:
— Ты, Арсюша, все в передовики рвешься. А ведь нельзя одному, надо чтобы весь коллектив. Теперь, знаешь, опора на коллектив.
— Лодыри, они всегда на что-нибудь опираются, а свесив руки, снопа не обмолотишь, — и, вдруг повернувшись, Арсентий прикрикнул на сварщиков: — Вы думаете о том, что вот-вот зимники поплывут? А у нас трубы по трассе не развезены. Чего зубы-то скалите, чего лыбитесь? Горючими слезами зальетесь, если лесные дороги тронутся. Вон она, весна, уже на дворе…
Арсентий разжал кулак и показал оплавившийся комок снега. Сварщики затихли, а потом вновь взорвались гулким раскатом смеха.
Лозневой стоял поодаль, неохотно прислушиваясь к голосам. Он ждал вездехода, чтобы уехать по трассе трубопровода для выбора нового места для лагеря. На Лозьвинском переходе хотя еще и оставалось немало дел, но Олег Иванович знал, здесь уже все кончено. Основные работы с каждым днем перемещались все дальше к бассейну Оби, откуда каждый месяц прилетали вести одна радостнее другой об открытии новых и новых месторождений газа и нефти. А вместе с ними приходили и настойчивые требования ускорить прокладку трубопроводов. Лозневой рассеянно прислушивался к веселому спору ребят. Они по обыкновению дружно наседали на Арсентия, а тот не сдавался, размашисто отбивался и сам нападал на них.
— Когда ты шел ума набираться, — ехидно выпалил он в хохочущее лицо Васи Плотникова, — я уже возвращался. Кого учишь, сосунок!
И опять дружный залп мужского гогота. Вася в центре хохочущих парней. Даже Виктор Суханов, здоровый, игравший всегда силой, в расстегнутом бушлате, сейчас посторонился, отошел чуть-чуть назад, уступив свое обычное первое место в споре с Арсентием Васе.
— Хотя ты, Арсюша, пещерный человек, однако соображаешь…
Лозневой стоит чуть поодаль от ребят, у штабелей труб. Это о них, этих трубах, говорит Арсентий. Он прав. Пока еще держатся зимники, надо раскидать их по трассе. Да не хватает машин-трубовозов, не хватает людей, а весна не будет ждать…
Долетают до Лозневого отрывки фраз расшумевшихся ребят. Олег Иванович тянет шею, смотрит на дорогу от лагеря, а огней вездехода все нет и нет. Переводит взгляд на длинные неспокойные тени ребят, и в груди у него немного теплеет. «Спокойствию и деловитости надо учиться у этих парней, — думает Лозневой. — Вот с такого безобидного трепа начинается у них почти каждый рабочий день. Постоят, потолкаются, почешут языки минут десять — пятнадцать, будто разогревая себя, и начнут ворочать и варить трубы, надрывать моторы машин». А пока идет этот привычный треп-раскачка перед работой.
В чернильной сини ночи весело порхают огоньки сигарет, по снежному насту мечутся тени, сотрясая морозный воздух, гремят раскаты здорового мужского смеха. Олег Иванович смотрит на ребят, и его поражает, как легко и свободно держится в этой шумной компании застенчивый Вася Плотников. Никакой он не застенчивый. Так схлестнулся с Арсентием, что искры летят. И все его слушают. Да и Арсентий теперь разговаривает с ним не так, как раньше. Даже его любимое «сосунок» звучит по-другому. Вася за эти полгода на Севере возмужал и даже подрос. Рядом с грузным Арсентием и высоким Виктором он уже не щупленький городской пай-мальчик, каким казался Лозневому раньше. Его обветренное и огрубевшее на морозе лицо, конечно, еще не дотянуло до арсентьевской кирпичной красноты и его заскорузлой твердости, однако в этом пареньке уже исчезли детская округлость и мягкость, уступив привлекательной мужской угловатости и силе.
Олег Иванович смотрел на Васю, и его охватывало тревожное и не совсем понятное ему чувство своей причастности, нет, ответственности за судьбу этого парня и судьбы других молодых ребят, которых собрало вот здесь, в далеком Приполярье, одно большое дело. Какая будет жизнь у этих парней? Он знает, что сейчас она нелегкая и еще не скоро полегчает, но ее обязательно надо устраивать прочно, по-человечески. Как говорят, на совесть жизнь надо обустраивать, потому что это и есть теперь их настоящая человеческая жизнь. Она не должна быть такой, как у него. Не должна…