Поколение
Шрифт:
В застолье все поменялось. За пианино теперь сидел Алексей. Помолодевший, ловкий, с засученными выше локтя рукавами рубахи, гитару взял Пахомов, а Стась с Витой, сдвинув плечи, отрешенно вторили им.
«Все могут, все доступно, за любой инструмент садятся, даже песни переделывают… Напористые, уверенные в себе», — думал Иван Матвеевич, глядя на гостей Пахомова, и не то чтобы завидовал им (кто же не завидует молодости!), а очень хотел понять их — молодых, энергичных, которым принадлежит весь конец старого, двадцатого и начало нового, двадцать первого века, куда ему уже и не суждено заглянуть. Если же не понять, то хотя бы приблизиться к ним
Однако позже зоркий глаз Ивана Матвеевича уловил, что Пахомову, ох, как нелегко держаться на одном с ними уровне и быть «своим». Пахомов, конечно, больше актерствовал, играл, чем был самим собою, но играл здорово и правдиво, как это удается только талантливым людям. Его игру мог заметить только опытный, искушенный человек.
Живет моя отрава В высоком терему, —начал новую песню на известный мотив Алексей, и Иван Матвеевич, не выдержав, крикнул:
— Да что вы все хорошие песни испоганили? Нельзя же так…
Алексей оборвал песню и, положив на диван гитару, поднялся из-за стола.
— Простите, Иван Матвеевич, а можно мне тост?
Старик Митрошин недоуменно пожал плечами, настороженно ожидая какого-то подвоха.
— Спасибо, — поднял над столом свою рюмку Алексей. — Я предлагаю выпить за вечную молодость. За молодость во всем.
— С огромным удовольствием, — потянулся к рюмке Пахомов. — Но это скорее наш тост с Матвеичем. Вам рано об этом говорить. А нам… — И он, бросив взгляд на Митрошина, продекламировал:
Как мальчики, мечтая о победах, Умчались в неизвестные края Два ангела на двух велосипедах — Любовь моя и молодость моя.— Ой, какие стихи! — протянула свою рюмку к Пахомову Вита. — Чьи это?
— Всего-навсего… Светлова.
— А такого Светлова вы, Степан Петрович, знаете? — задиристо спросила Вита и прочла:
Чтоб ты не страдала от пыли дорожной, Чтоб ветер твой след не закрыл, — Любимую, на руки взяв осторожно, На облако я усадил.— Ну вот, теперь вы квиты, — подхватил Алексей. — А я все же пью за вечную молодость. Только позвольте и мне стихи:
Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты падаешь в объятье В халате с шелковою кистью.За вечную молодость! — Он высоко поднял над столом свою рюмку. — И пусть победит сильный и смелый в здоровом и честном соревновании…
Пахомов метнул в его сторону недобрый взгляд, как смотрят на человека, который сказал то, о чем условились не говорить.
— Я предлагаю выпить за молодых ученых. Миру нужны умные.
— Миру больше нужны сейчас порядочные, чем умные, — неуклюже поднялся из-за стола со своей рюмкой Станислав Буров. — Человек должен стыдиться самого себя так же, как и других.
— Ты это к чему, Стась? — насторожился Алексей.
— К тому же… — пробурчал тот.
—
— А теперь, мальчики, песню, — тихо, будто боясь кого-то потревожить, проговорила Вита. — Только хорошую, для Ивана Матвеевича.
Алексей взял гитару и задумался. Он с минуту смотрел перед собою, а потом, ударив по струнам, сказал:
— Степан Петрович, давайте ваши, из «индийских мотивов»…
Его дружно поддержали Вита и Станислав:
— Конечно! Иван Матвеевич, это хорошо. Ей-богу, хорошо…
Пахомов вышел из-за стола и сел к пианино. Сделав дурашливый пассаж и заставив инструмент чуть ли не взреветь, он запел:
— Эх, Бангалор, мой Бангалор, До чего ж меня довел! Бангалорки здесь лихие Мое сердце полонили.Хор грянул припев:
Я бы взял с собой в Россию Бангалорочку Марию, Но в России есть жена — Ждет давно меня она.И опять над всеми взлетел раскатистый баритон Пахомова:
Ой, что ж мне делать, как мне быть, Как мне сердце разделить? Между Машей и Наташей, Между Глашей и Парашей…А дальше шла такая немыслимая скороговорка женских имен всех континентов, которую подхватывал хор, что Иван Матвеевич даже приподнялся с дивана, тревожно наблюдая за застольем: выдержат ли поющие взятый темп.
Оказывается, выдержали. Но после этой запальной гонки певцы несколько минут, как выброшенные на берег рыбы, беззвучно хватали ртами воздух, а отдышавшись, затянули протяжную песню из тех же «индийских мотивов»:
Катит волны голубые, Бьется в берег океан. Я люблю тебя, Россия, За тебя я жизнь отдам…Песня сразу понравилась Ивану Матвеевичу. Особенно хороша была мелодия. Ему казалось, что он уже где-то ее слышал, но с другими словами. Но он знал, что так бывает почти со всеми хорошими песнями. Они будто уже жили в тебе, и тот человек, которому принадлежит песня, не написал, а только открыл ее в тебе. Мелодия простая, раздольная. В ней он слышал и мерный гул Индийского океана, и тихий шелест сладких трав России, и берущую за душу грусть, и тоску хорошего человека, попавшего в чужой рай тропиков.
Ребята пели тихо, самозабвенно, и их молодые, звонкие голоса вел за собою мягкий и сильный баритон Степана. Особенно был красив и чист голос Виты. Он хрустальным звоном вибрировал и бился среди мощных мужских голосов, а когда каждый куплет песни подходил к концу, голос Виты вдруг вырывался из их плена и освобожденно, как эхо оборванной песни, заполнял всю комнату, гулко звенел, звенел.
Все смолкали и слушали только Виту. Она же, прикрыв длинными ресницами подведенные синевой глаза, тянула звук сколько возможно долго, и ее тонкое побледневшее лицо зажигалось внутренним огнем, на котором, кажется, и держалась вся эта песня.