Покров
Шрифт:
Время пролетело с быстрой радостью, словно стремилось проскочить первые дни, так легко переходящие друг в друга. И потихоньку, не выдерживая такой скорости, всплыли в нем томительные вечера. И чтение книги превращалось в бесконечное прислушивание к странным звукам, почти неразличимым, но уже живущим по ту сторону тишины. Когда он, сбросив с себя оцепенение, продолжал читать, то среди непрочитанных слов маячили эти звуки, скрываясь от погони. Иногда он думал, что у него появилась новая, неизвестная раньше игра, но она впервые его не радовала. И сил не было, чтобы заставить себя не подчиниться странному ожиданию, в котором наконец сверкнет, остановив все на мгновение, что-то ясное, вдруг слепленное
Как-то вечером, наверное, перед самым Новым годом, когда он читал книгу, то ли пропуская слова, то ли пробегая их в быстром узнавании, вдруг появился и начал расти гул, в окнах мелькнул свет – тяжелая машина проехала около дома. И как только показалось, что звук этот должен прекратиться, машина сразу же остановилась, одновременно выключив фары. Тишина на улице стала другой, вобрав в себя только что затихший шум, и странно было, что машина сумела проехать по укатанной только узким санным следом улице. «Наверное, разворошила весь снег», – подумал он быстро. С минуту еще было тихо, потом оживление почему-то началось в доме, а не на улице. Хлопнула дверь, под окнами проскрипели шаги отца, он постоял у калитки и вернулся, уже быстрыми шагами, обратно. В передней комнате полушепотом прошелестели слова, звякнуло ведро, опять хлопнула дверь. По улице в ту сторону, где недавно затихла машина, шли люди – слышны были их шаги, поспешные и неровные в темноте.
Он вышел в переднюю комнату. Брат, натягивая на себя пальто, сказал: «Ты не ходи, там вино привезли». Он и раньше знал, что иногда в деревню шоферы – как их называли, южане – привозили продавать вино в огромных цистернах. Оставаться дома одному не хотелось, и, дождавшись, пока брат уйдет, он тоже оделся.
На улице было темно, он постоял немного, чтобы привыкнуть, и пошел сначала на шум, а потом различил слабый свет фонарика.
Свет мелькал по ногам, ведрам – совсем как вода, туда лилась из шланга темная жидкость. Люди говорили поспешно, вполголоса, умело подставляли, не мешая друг другу, все новые ведра, словно принадлежащие кому-то одному. Он вспомнил пожар – тогда так же, только в громком шуме и звяканье ведер, люди вместе старались делать всё лучше, чем каждый в отдельности, дополняя друг друга, и каждый плеск воды на стену сам собой вырывался из толпы, перед глазами мелькали только руки – разные, они были похожи своей необходимостью и не растворимой в пожаре силой.
Он рванулся туда, поближе, захотелось тоже держать эти ведра, слышать рядом с собой неразличимые в отдельности, но связанные живым дыханием слова. Но от этой гущи теней, темных спин шел такой взрослый, запретный запах вина, распирающий холодный воздух, – и он остановился, не доходя. Оглянулся в темноте, увидел кучку маленьких ростом людей и понял, что это дети. Как-то боком он двинулся к ним, уже коснулся плечом крайнего и услышал голос брата: «Все-таки пришел, не показывайся папке с мамкой». Самый длинный, совсем как взрослый, был соседский Павел – в темноте было видно, как он молча улыбается.
Они стояли в стороне и смотрели, напрягая глаза, и тут Павел отступил назад и исчез. Наверное, он обошел машину кругом по снегу, потому что появился уже с другой стороны. Дохнув в самую гущу их лиц, он радостно сказал: «А я попробовал – целую кружку», – и засмеялся приглушенно. А там, у машины, уже редела толпа – люди по одному и попарно отходили, и странно выглядели в темноте ведра – плавно плыли в воздухе, не качаясь, – казалось, что они очень тяжелые. Павел уже смеялся громче, потом начал толкаться, схватил чью-то шапку и бросил. В темноте нельзя было рассмотреть, кто побежал за шапкой, даже не обидевшись.
Вот уже у машины остались только двое, шофер и еще один мужик, он все просил шофера, залезающего в кабину: «Дай попробовать, я не пробовал», – и протягивал большую кружку. Если бы не кружка, можно было подумать, что они прощаются и никак не могут дотянуться руками друг до друга. Но шофер выхватил кружку и отшвырнул далеко в снег. Мужик, не понимая, завертелся, потом бросился вслед за кружкой, а дверца кабины хлопнула, мотор громко завелся, и машина начала разворачиваться, оставляя в снегу глубокий полукруглый след. Мужик, найдя кружку, зло бросил ее в машину, но та уже отъехала, и кружка только звякнула, ударившись о цистерну.
Стало темно и тихо. На снегу огромным пятном чернело пролитое вино. В нем, согнувшись, словно переобуваясь, копошился тот дядька, которому шофер так и не дал попробовать вина. Сначала Павел, а потом и все остальные подошли поближе. Торопясь и ругаясь, мужик, оказавшийся вблизи магазинным сторожем Гиманом, хватал руками темный снег и запихивал в рот, причмокивая, как маленький. Увидев, что он не один, Гиман махнул рукой и побежал по улице. «К Мотьке побежал, она два ведра купила», – сказал Павел и присел у края пятна, набрал в руку снега, слепил его, как снежок, и начал сосать. Воздух легонько посвистывал у его рта. «Ого, как мороженое! – засмеялся Павел и спросил: – Кто ел мороженое? Налетай!» Сначала никто не тронулся с места, потом захотелось просто слепить такой же снежок, и вот уже все сосали снег, кто-то даже похукивал, как на горячую картофелину.
Снег был холодным, но не безвкусным, как всегда, – слабенькая сладость таилась в нем, но почему-то во рту она становилась противной от несовпадения легкой, растворенной сладости с запахом. «Вишневое», – сказал Павел, и после этого действительно на мгновение показалось, что снег холодно пахнет вишнями. Но вкус исчезал, а во рту оставалась липкая слюна, и хотелось сплевывать, как при тошноте.
Брат дернул его за рукав: «Пошли, а то нас искать будут». Он захватил в руку еще снега, по дороге откусив большой кусок, но от холода – аж зубы заныли – выплюнул. А сзади копошились, как птицы вдалеке на пашне, тени, и слышался смех Павла.
Дома родители были заняты переливанием вина, и они с братом прошмыгнули мимо. Отец все-таки приподнял голову, спросил: «А вы где шлялись?» Брат, не глядя ему в глаза, ответил: «Смотрели, как вино продают». – «Нечего это смотреть, а ну-ка спать», – строго сказал отец, и было даже радостно это услышать. Они быстро разделись и, не зажигая света, легли в темноте.
Во рту было противно, он сглатывал – уже чувствовалось, что начинает болеть горло. И казалось, кровать плавно колышется, поднимается одним краем, и хотелось закрыть глаза, но от этого кровать начинала еще сильнее закручиваться. Перед глазами мелькал свет фонарика, сверкала кружка, лежавшая в снегу, и в ушах звучал смех Павла. Надо было за что-то ухватиться руками, он поднял их, уцепился за спинку кровати, словно стараясь удержать ее. Наверное, он и уснул с открытыми глазами и только во сне закрыл их.
Снилось что-то страшное, но как ни силился, утром не мог ничего вспомнить. Болело горло, нельзя было глотнуть, и он со страхом думал, как скрыть это от родителей. Наверное, с братом было то же – они хмуро посмотрели друг на друга, не сказав ни слова. Хотелось быстрее выйти из дома. Одевшись, почти не завтракая, он выскочил за дверь, думая, что в поле, где можно дышать глубокими вздохами, горло перестанет болеть.
Он шел, не чувствуя, что кружится голова, смотрел себе под ноги и боялся, что в школе все будут вспоминать вчерашнее – представлял, как Павел будет хвастать и смеяться.