Покушение на крейсер
Шрифт:
Матросы с подводного минного заградителя "Ерш", намаявшись за день, храпели во все завертки.
Никодим достал из-под подушки бинт и поковылял в коридор - на свет, рану посмотреть да свежей марлей замотать. У питьевого бачка гремел кружкой Митрохин, минный боцманмат и председатель лодочного судкома. Был он в тельнике полосатом, в исподнем и сапогах.
– Охромел, браток?
– участливо поинтересовался Митрохин.
– Эк тебя не ко времени клюнуло! Нынче контру вышибать пойдем, а ты обезножел...
– Юнкера подковали.
– Вот что, - распорядился Митрохин.
– Все одно ты не ходок пока. А у меня каждый боец на счету. Заступай-ка ты на весь день в караул "Ерша" охранять. Не ровен час, какая стерва полезет. Лодку, сам знаешь, в момент затопить можно.
– И то жалко - новехонька, - соглашался Землянухин, перетягивая лодыжку.
– В море еще не ходила... Не робь, догляжу.
– Скажи баталеру, чтоб цельных две селедки выдал, буханку хлеба и шматок сала, как пострадавшему от наемных псов капитала.
– Ишь ты, - усмехнулся Никодим.
– Складно заговорил.
25 октября 1917 года
5 часов утра
Долги осенние ночи в Питере. Еще и намека на рассвет не было. Шквальный ветер расклеивал желтые листья по мокрой брусчатке Конногвардейского бульвара. Грессер шагал, прикрывая лицо отворотами дождевика. Он сворачивал в безлюдные переулки и, если впереди маячили какие-либо фигуры, пережидал в подворотнях, грея в ладони тяжелую сталь нагана.
"День славы настает..." - звенела застрявшая в мозгу строчка.
У Поцелуева моста он наткнулся на извозчика-полуночника, чудом занесенного в такую ночь на Мойку.
– Эй, борода!
– окликнул его Грессер.
– В Графский переулок свезешь не обижу!
– Можно и в Графский, - протянул нахохлившийся возница в рваной брезентухе. Но, разглядев под капюшоном офицерскую фуражку, трусливо запричитал: - Слезай, ваше благородие, не повезу! Жизнь нонче дырявая. И тебя под пулю подставлю, и сам пропаду. Пешочком оно надежнее.
Хлестнул лошадь и покатил прочь от опасного седока.
Но и пешком идти оказалось не так безопасно, как предсказывал извозчик. Едва Грессер перешел мост через Мойку, как на той стороне его строго окликнули:
– Эй, дядя, ходь сюды!
Три солдата в зимних папахах, с винтовками за плечами поджидали раннего пешехода на углу.
Кавторанг взвел в кармане курок и, с трудом переставляя ноги, двинулся к ночному патрулю. Глаза перебегали с солдат на парапет моста, с моста на угол переулка, привычно оценивая расстояние и время, отпущенное ему на все - на поиски спасения, на мгновенное решение, на прыжок, на бег...
К счастью, они просто стояли, дымя цигарками, а не шли ему навстречу. До них было шагов полста... Грессер не спеша перешел на их сторону и двинулся по тротуару. Он уже присмотрел арку, ведущую во двор, и знал, что будет делать в следующий миг.
– Ходи веселее!
– поторопил ефрейтор-бородач, опиравшийся на винтовку. Поравнявшись с аркой, Грессер метнулся в глубокий проход, и, прежде чем солдаты спохватились, скинули с плеч винтовки, бросились за ним, он успел проскочить во двор и рвануть вправо за угол трехэтажного флигеля. Грессер с гимназических лет знал эти места, и, конечно же, солдатам-чужакам неведомо было, что за флигелем напрострел уходит анфилада из четырех дворов, где каменные коробки разгорожены жилыми перемычками, и что все входные двери правой стороны выводят не только на "черные лестницы", но и в подъезды соседней улицы.
Три винтовочных выстрела, сделанных преследователями скорее с досады, чем для дела, пошли гулять эхом по гулким закоулкам двора-лабиринта, будя и без того встревоженных жильцов.
Отдышавшись под лестницей и став втрое осторожней, кавторанг вышел на Малую Подьяческую и через четверть часа, уже без приключений, добрался в Графский переулок.
25 октября 1917 года
6 часов утра
Братва поднялась рано, и в высоких коридорах старинного флотского экипажа загалдели веселые голоса. Землянухин обдал лицо и шею ледяной водой и приковылял на береговой камбуз. Его и еще четырех караульных уже поджидал в обводном канале паровой катер.
По случаю революции были сварены макароны, как после погрузки угля, но не в ужин, а вопреки всем обычаям - в завтрак. День начинался просто замечательно. И, запивая макароны крепким чаем, Землянухин забыл на время и про виденного во сне аспида, и про ноющую ногу, и про постылый - на весь день - бессменный караул.
Баталер выдал обещанные Митрохиным две селедки, буханку ржаного хлеба, в честь великого дня насыпал еще полный кисет махры. Не забыл и про сало - выдал шматок, весь облепленный хлебными и табачными крошками. Никодим уложил харч в брезентовую кису*, затянул поплотнее бушлат, нахлобучил на уши бескозырку, чтоб не сдуло, вскинул на ремень винтовку и отправился на катер.
_______________
* К и с а - холщовый или брезентовый мешок, сумка.
Катер вошел в Неву, оставил по корме "Аврору" и взял курс на Васильевский остров, где в тесную гущу сбивались краны и трубы Балтийского судостроительного завода. Ветер свирепствовал, и Землянухин зажал в зубах концы ленты с золоченой надписью: "Ершъ".
Подводный заградитель "Ерш" дремал у заводского причала, выставив тупую, косо срезанную корму с крышками минных коридоров. Матросы помогли Землянухину перебраться с катера на корпус, передали кису с провизией, и паровик ходко пошел дальше.
Часового нигде не было, но, как только землянухинские сапоги загремели по палубе, люк в рубке приоткрылся, и на мостик выбрался матрос.
– Ну, что, вуенный, дрых небось, шельмец?!
– вместо приветствия и пароля спросил Землянухин.
– Никак нет, Никодим Иваныч, службу правил! Смотрел, как положено не текет ли в трюмах.
– Текет, да не в трюмах... Небо вон прохудилось, окаянное, - ворчал Землянухин, кутаясь в постовой дождевик.
– А брезент-то сухой! Эт что весь караул продрых?! Ах ты, зелень подкильная, дери тебя в клюз! Так-то ты службу несешь?!