Покушение на крейсер
Шрифт:
– Все, дядя, была служба, да вся вышла! Революцию исделаем, войне акулий узел на глотку, и глуши обороты.
– Давай вали отсюда, племянничек! С такими сделаешь революцию...
Но матрос его не слышал - во весь дух по лужам мчался к заводским воротам. Землянухин привалился к носовому орудию и с наслаждением закурил, гоня из ноздрей сырость терпким дымком.
Ветер гнал по реке белые барашки, чуть видные в предрассветной темени.
Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой: "Старшiй лейтенантъ С. Н. Акинфьевъ".
Лязгнул
– Никий, ты?! В такую рань?! Проходи. Извини - в неглиже.
– Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклокоченной со сна бородкой, отчего командир "Ерша", однокашник Грессера по Морскому корпусу, походил на разудалого билибинского коробейника.
– День славы настает, - загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев, впрочем, принял ее как невеселую шутку.
Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая столовым стеклом.
– А я, брат, теперь горькую пью, - объявил он, держа наполненные стаканы, - стал фертоинг* на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться - старлейт Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна**. На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия... Ба! Да ты при полном параде.
_______________
* Ф е р т о и н г - способ постановки на якоря.
** Здесь - быть не у дела. Бронзовая статуя Крузенштерна стоит
на постаменте против Морского корпуса. (Прим. авт.)
На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.
– Рискуешь, однако...
– Последний парад наступает.
– Перестань говорить загадками.
– Изволь.
– Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму...
– Грессер пригубил водку с одной лишь целью - чтобы согреться. Акинфьев ополовинил стакан и закусил престранно - понюхав щепоть мятной махорки.
– Сережа, "Аврора" вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.
– И поделом.
– Голубчик, ты пей, да разумей. Во всем Питере нет сейчас войсковой части, равной по огневой мощи крейсеру. Ты представляешь, каких дров могут наломать братишки?
Акинфьев слегка задумался.
– Четырнадцать шестидюймовок. Почти артполк. Это солидно.
– Сережа, ты всегда был прекрасным шахматистом... "Аврора" - это ферзь, объявивший шах нашему королю. Эту красную фигуру надобно убрать с доски. Убрать сегодня, нынче же!
– Как ты себе это мыслишь?
– Акинфьев долил в стаканы.
– Не пей пока, ради бога. Выслушай на ясную голову. Самый опасный противник ферзя - слон, то бишь "офицер". Белый или черный, в зависимости от поля, на котором стоит королева.
– Перестань читать прописи!
– рассердился Акинфьев.
– Что ты задумал?
– "Ерш" получил торпеды?
– Да. Зарядили только носовые аппараты. В кормовой не стали.
– И прекрасно! И превосходно!
Грессер отставил стакан и заходил по комнате.
– Сережа, надо вывести "Ерш" и ударить по "Авроре" из носовых! И это должны сделать мы с тобой и твой механик. Кстати, кто у тебя механик?
Акинфьев плюхнулся в кресло-качалку
– Никий, пил я, а вздор несешь ты...
– Не волнуйся, Сереженька, не волнуйся... Выслушай. Я все продумал, все рассчитано по шагам и минутам. "Ерш" от "Авроры" отделяет меньше мили. Десять минут хода. Стрельба по неподвижной цели залповая. В залпе две торпеды. Дистанция кинжального удара - промаха не будет! "Аврора" ляжет поперек Невы, и весь этот сброд разбежится. Мы выиграем время. Потом придут верные войска, надежные корабли, и никаких революций. Кризис уляжется. Ты перестанешь сидеть на экваторе и снова вернешься на корабль, где раз и навсегда забудут про судкомы и совдепы. Флот снова станет флотом. И это сделаем мы: ты и я. В принципе все не так сложно. Команда сейчас носится по Питеру и делает революцию. И черт с ней, матросней! Мы справимся втроем. Механик запустит движки. Ты станешь на мостике, я - к торпедным аппаратам. Стреляю по твоей команде. Потом погружаемся, и реверс - полный назад. Впрочем, там широко, и можно развернуться: два мотора враздрай... Можно и не погружаться. Уйдем в надводном положении. При такой готовности, как у них, они не успеют открыть огонь из кормовых плутонгов.
Акинфьев, трезвея, бледнел. Он медленно вылез из качалки.
– Капитан второго ранга Грессер! В Морском корпусе меня не учили стрелять по русским кораблям.
У Грессера яростно задергалась щека, и он безнадежно пытался унять ее, прижав ладонью.
– Старший лейтенант Акинфьев! Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким. Но зато кто-то прекрасно научил русских матросов стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали четырех наших товарищей по выпуску. Я назову их Мелентьев-второй, Садофьев, Агафонов, Извицкий. Они погибли только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.
– Что-о?
– взревел Авинфьев.
– Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!
Грессер вынул наган.
– Видит бог, - прошептал он, - я не хотел этого.
Почти не целясь, в упор он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав "собачку". Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло.
25 октября 1917 года
7 часов 30 минут
Из Графского переулка Николай Михайлович направился в Адмиралтейство. В другое время он вышел бы на Невский или на Гороховую и через полчаса был бы у цели. Но в это ненастное утро ему понадобилось больше часа, чтобы, пережидая красногвардейские патрули и избегая опасных мест - у телефонной станции трещала перестрелка, - добраться до колоннадной башни, над которой сверкал золоченый кортик Шпица.
В Морском министерстве как ни в чем не бывало творилась обычная рутинная работа. Еще звенели телефоны, сновали офицеры с папками для бумаг, накладывались резолюции, бессильные что-либо изменить, ставились печати, уже утратившие силу, отдавались распоряжения, которые уже никто никогда не выполнит.
Николай Михайлович разделся в своем кабинете и, ловя недоуменные взгляды на свои погоны, решительно направился в приемную морского министра. На большом столе адъютанта в беспорядке валялись снятые телефонные трубки, отчего зеленое сукно столешницы походило на поле брани, усеянное костями.