Покушение на Россию

Кара-Мурза Сергей Георгиевич

Во время перестройки многим из нас, особенно из молодежи, устроили поездки на Запад. Организовали умело. Социологи знают, что при выезде за границу возникает эффект «медового месяца» — все кажется прекрасным, глаз не замечает ничего дурного. Длится это недолго, пелена спадает, и за изобилием сосисок, витрин и автомобилей начинаешь видеть реальную жизнь, и тебя охватывает неведомая в России тоска. Ощущение изнурительной суеты, которая бессмысленна и в то же время необходима. Это — конкуренция, «война всех против всех».

Я в 1989-90 гг. был в Испании, работал в университете. Тогда тема России была в моде, и у меня как-то взяли большое интервью для журнала. Под конец спросили, не хотел бы я остаться жить в Испании. Я люблю

Испанию, но признался, что нет, не хотел бы. Как так, почему же? Я подумал и ответил попроще, чтобы было понятно: «Качество жизни здесь низкое». Еще больше удивились и даже заинтересовались. Как объяснить, не обижая хозяев? Говорю: «Я привык, чтобы ребенок на улице называл меня дядя, а не господин». Не поверили: какая, мол, разница. Пришлось сказать вещь более наглядную: «Выхожу из дома, а в закутке около подъезда на улице старик ночует, зимой. И качество моей жизни от этого низкое». Мне говорят: «Ладно, оставим это. Мы не сможем это объяснить читателю».

Сейчас я и сам вижу, что ничего им не объяснил — ведь и у моего дома теперь стоит нищий старик. Тогда я такого не предполагал. Сейчас видно, что нас затягивают в ту же яму, но не затянули еще. Я чувствую, что при виде нищего старика в московском метро у людей сжимается сердце. Одни подадут ему милостыню, другие отведут глаза, третьи придумают какое-то злое оправдание — но все войдут с этим стариком в душевный контакт, все чувствуют, что качество их жизни низкое. Стариков, ночующих на улице Рима или Чикаго, просто никто не замечает, как привычную часть пейзажа. Участь отверженных, если они не бунтуют, никак не касается жизни благополучных. Поэтому такое возмущение вызвали в Париже подростки, которые облили спящего нищего бензином и подожгли — они заставили общество вслух сказать вещи, которых никто не должен замечать.

Архитекторы перестройки, создавая «миф Запада», окунали наших людей в иностранную жизнь лишь на время медового месяца, на одну-две недели. И многие в этот миф поверили — вспомните, какую чушь писали в те годы о России почти все газеты и журналы. Сейчас многие хлебнули Запада уже по-настоящему и начинают трезветь. Как в начале века. И начинают понимать то, что скрывали и скрывают от нас перестройщики и реформаторы: главный смысл их дела — чтобы перестала наша земля и наша культура с детства растить человека как личность. И тогда устранена будет из человечества русская идея, к которой так тянутся люди, пока их не оболванят.

Угрозы для этой идеи, повторяю, сегодня очень велики. Провалилась перестройка — попытка средствами «культуры» разделить нас, отказаться от идеи братства, превратить народ в «гражданское общество». Горбачев и Яковлев — это не Лютер и Кальвин, их убогая и пошлая реформация провалилась. За дело взялись громилы — сломать наш стержень голодом, потрясениями, привычным видом страданий и крови. Одновременно подтачивают и те неброские вещи, которые хранят и передают детям смыслы нашей сущности — школу, литературу, песни. Сохранить все это, когда разрушители овладели силой государства, очень непросто. В такие моменты высвечивается вторая ипостась русской идеи, охранительная для первой, главной.

Д.И.Менделеев так сказал об этой служебной, но вечной задаче России: «Уцелеть и продолжить свой независимый рост». Он сказал это как раз в тот момент, когда в Россию вторгался иностранный капитал, который овладел банками и переваривал промышленность. Что же значит «уцелеть»? Думаю, это значит сохранить тот минимум земли и ту минимальную степень закрытости нашей культуры, чтобы на этом «острове» воспроизводилась именно Россия. Земля и культура у нас тесно связаны, мы созданы нашим пространством. В отрыве от земли русские долго свой тип не сохраняют, это показали все волны эмиграции. Растворяет нас именно открытость, всечеловечность — не станем мы ни евреями, ни цыганами, ни англичанами. У всех у них непроницаемая защитная скорлупа. Сегодня нам важно понять, где тот рубеж, за который отступать нельзя, за которым начнется быстрое изменение типа нашей культуры.

Менделеев переводил высокую цель на язык обычных земных дел, говорил о промышленности и торговле. Он понимал, что в XX веке время сжалось, и опасность «не уцелеть» может возникнуть очень быстро. Монгольское иго можно было терпеть три века, понемногу накапливая силы, а сегодня стоит утратить контроль над своей промышленностью на пару поколений — и мы на крючке, с которого не сорвешься. Конечно, многие это понимают, пассивное сопротивление растаскиванию России нарастает.

Вопрос сегодня в том, когда «пересекутся» противодействующие процессы. Успеют ли русские люди в своем осмыслении жизни обрести политическую волю до того, как продажные временщики доведут разрушение нашего народного хозяйства до критической точки. Ведь мы до сих пор не знали цепей экономического рабства. Бывало, мы жили впроголодь, но на своей земле — а это совсем другое дело. Пока у России остался костяк народного хозяйства — земля и недра, дороги и энергетика — все поправимо, если люди соберутся с мыслями и начнут говорить друг с другом на простом и понятном языке. Сейчас нам голову забили всякой чушью, за которой не видна суть. Демократия! Рынок! Конкурентоспособность! Глобализация! Как только люди сдерут с глаз всю эту липкую паутину, они сразу поймут, почему в нашей холодной стране нельзя приватизировать землю и Газпром, почему нельзя отрывать городские теплосети от заводской котельной. А если все поймут, то любыми способами не допустят — никакие боровые и немцовы в парламенты не попадут. Но если опоздаем…

С культурой дело сложнее — утрату хозяйства почти каждый ощущает на своей шкуре и очень быстро. Но мы можем просмотреть другую опасность — тайное искоренение русской школы. Она нас держала как народ, не давала разделяться на индивидов и на классы. Ведь городская жизнь изолирует человека, лишает его общинного духа деревенской жизни и труда. Как же мы до сих пор, и в облике промышленного городского общества оставались русским народом? Многое значил, конечно, тип трудовых коллективов наших фабрик и заводов — «община в промышленности». Но сам он задавался культурой, а она вкладывалась в умы и души семьей и школой.

Свою школу Россия выстрадала, но мы ее даже не оценили — потому что еще не утратили. Христианство — «вселенская школа» — создало особый тип образования. Оно из ребенка воспитывало личность. В XIX веке буржуазное общество породило совсем иную, принципиально новую школу («фабрику субъектов»). Эта школа, исходя из протестантской идеи предопределенности, воспроизводила не народ как единое культурное тело, а два класса — элиту и массу. Русская культура и особенно литература в прошлом веке вела трудную борьбу с этой идеей школы — Лев Толстой даже стал писать учебники и пособия. И уже в 1918 г. съезд учителей установил, что массовое школьное образование в России станет развиваться в виде единой школы. Так уже в условиях промышленного общества был воссоздан тип школы христианской, воспитывающей личность, а не человека массы или элиты. Школа сохраняла нас как народ, и война должна была бы нам это объяснить.

Сегодня с одинаковым усердием разрушают условия сохранения и развития русской идеи — хозяйство как материальную базу для жизни народа и школу как постоянно действующую матрицу, на которой народ воспроизводится в каждом новом поколении.

От чуткости, ума и воли «тех, кто любит Россию», зависит, удержим ли мы оба эти фронта, пока вновь соберется с мыслями и силами народ. Должны удержать, даже если какие-то отдельные стороны русской идеи мы понимаем по-разному. Возможно, мы вообще ее в словах никогда и не выразим. Одно ясно: эта идея жива, пока жив ее носитель — русский народ.