"Полдень, XXI век", 2006 №6 .Шаг назад
Шрифт:
МАКСИМОВ ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ
14 VIII 1954 — 19 XI 1975
Спи спокойно, родной сыночек
Ноги вдруг стали ватными, он качнулся назад, и рухнул на ржавую железную
Мозг рисовал жуткие картины, которые видеть не мог. Люди, хлопотавшие около лежащей в обмороке матери. Запах нашатыря. Почерневший, страшный отец. Офицер, сопровождающий гроб, молча ждущий неизбежных вопросов, криков, обвинений в убийстве. Он представлял здесь всю Советскую Армию, а, значит, был виновен. Тот, кто жив, всегда виновен. Два солдата, приехавшие с ним, — объекты всеобщей жалости. Похороны, мать в черном, слез уже нет… Свежая земля, закрытая венками. Снег, падающий на цветы…
На лбу выступила испарина. Сердце. «Господи, так это был не сон. Это все правда. Так же не бывает, не бывает. Господи, так не бывает!»
Таблетка постепенно рассасывалась, принося облегчение.
«Что теперь, как… же, это все… никто ведь ничего не знает. Только я один. Никто не поверит. Обратиться официально? Они будут искать ошибку в документах. И найдут. Нет смысла. Он в могиле. А я? Кто я?»
И островок сознания, что называется «Совесть», подсказал:
— Ты убийца, господин Максимов. Подлец и убийца. Ты вернулся в прошлое, чтобы сексуально реабилитироваться, а заодно обеспечить себе карьеру без проблем! Потешить свою одинокую, никчемную, серую жизнь.
— Нет, я хотел лучшего для Аллы и Вовки!
— Не прячься за их спины! Вспомни Ленку! Нашел объект для упражнений! Деревенская девчонка, всю беду которой составлял избыточный вес. Ты ведь знал, что для нее твоя любовь — смысл жизни, ей найти кого-то почти невозможно, ради тебя она пошла на все, даже забеременела. Старый козел!
— Но такие вещи случаются сплошь и рядом…
— Распространенность подлости не оправдывает ее. Одно дело — полюбить и разлюбить. Но ты-то не любил изначально! Ты ее цинично обрюхатил и бросил. Ей вернуться в деревню можно было ТОЛЬКО вместе с мужем. Иначе никак. Иначе позор всему роду. Она сделала аборт, не притворяйся, ты знал! Ты искалечил жизнь девушке. Ты убил своего первенца. А дети? Смогла ли она потом иметь детей?
Дмитрий Сергеевич возразил:
— Нет, это не я, я прогнал Ленку тогда, первый раз, с пирожками! Это Макс!
— Макс? Он нормально учился два года. А потом ты сбил его с пути, выгнал из института, обрек на муки в армии, и убил! Хладнокровно застрелил! Ты знаешь, что было с матерью? Подлец!
— Я стрелял в себя!
— Ты сидишь на лавочке. А он, с головой, разорванной пулями, лежит под этой плитой, в двух метрах от тебя!
Это не твой город, ты что, ослеп? Это родной город Макса. Твоего города больше нет. Он исчез. Навсегда.
Прошлое — хрустальная игрушка. Его нельзя трогать руками. А ты вломился в прошлое, как слон на склад фарфора, все перебил, обгадил и ушел! Не так?
Дмитрий Сергеевич в отчаянии закричал:
— Это не я! Не я Ленку! Не я! Я не тот, кто убил Макса, я не Макс, не Макс!
— Как это не Макс? Разве не ты спрятал игрушку?
Он открыл глаза. «Я знаю, где он закопал «япошку». И если я просто уеду отсюда, покоя мне не будет. Ни днем, ни ночью. А ночи бывают страшные».
Он тяжело поднялся, и пошел, сгорбившись от внезапной тяжести, цепляясь руками за высокие ограды, пачкая одежду желтой пыльцой с шариков цветущей полыни.
Он вошел в церковь. Поставил четыре свечки. По щекам текли слезы. Подошел священник со словами утешения. Здесь, в юдоли плача, Дмитрий Сергеевич спросил:
— Батюшка, почему самоубийство — грех?
— Сын мой, ничто на свете не оправдывает столь тяжкого деяния. Только Бог дает жизнь, он же и призывает в царство Свое. Грех самоубийства страшен незамолимостью, ибо мертв свершивший его. И если вы задумали…
— Нет, нет. А если человек остался жив?
— Если Господь отвел смерть, то надо покаяться, молиться, и жить дальше с Богом, в лоне матери-церкви… А крещен ли тот человек?
— Крещен. Простите, отец.
Дмитрий Сергеевич вышел из храма, вытер лицо платком, отряхнул, как смог, одежду, и дождался автобуса.
В маленькой скобяной лавке купил лопатку с короткой ручкой.
Он пошел мимо вокзала, через железнодорожные пути, стрелки, мимо старого депо, где когда-то, бесконечно давно, стояли около паровоза богатыри-машинисты, в сосновый бор, к той сосне с раскинутыми корнями, которую знал он один. Начался теплый дождь.
— Сынок, не лей воду в паровозик. Он же не будет ездить.
— А масынисты наливали. Я видел.
Сержант милиции Желобов подошел к сидящему на земле человеку. Лет пятьдесят, одет хорошо. Хвойная подстилка вперемешку с песком облепила брюки.
Под корнем толстой сосны выкопана ямка.
Желобов отметил: лопатка, обломки синей пластмассы, рваная изолента. И маленький предмет на песке, разбитый надвое, видимо, ударом лопаты. Коричневый, с белым кругом.
Человек не был пьян; водкой от него не пахло. Сержант представился. Человек не реагировал. Он водил пальцем по мокрому песку. Желобов спросил:
— Гражданин, вам плохо? Вы меня слышите?
Мужчина поднял голову. Глаза чистые и ясные. Зрачки нормальные.
«И не наркоман», — подумал сержант.
Он склонился над сидящим человеком.
— У вас есть документы?
Человек, не мигая, смотрел на милицейскую фуражку.
— Как вас зовут?
Человек поднял руку, и, указывая грязным пальцем на кокарду, сказал тонким голосом: