"Полдень, XXI век", 2006 №6 .Шаг назад
Шрифт:
— Ну, смотри…
И ушел. Бондарь налетел на Димку:
— Ты что, сволочь зеленая, «деда» не признал?
— Да откуда же мне…
— Молчать! Тебе что было сказано? Сделать что?!
— Зашить карманы.
— Десять минут. И доложить!
— Есть!
Через десять минут, с исколотыми пальцами, он предстал перед Бондарем. Тот усмехнулся:
— Я забыл сказать: карманы надо набить песком. Для памяти. Десять минут!
— Есть!
Когда, наконец, старшина немного успокоился, он сказал:
— Походишь с песочком. Сегодня после отбоя — на полы. Вымоешь…
Он заботливый, старшина Бондарь.
Димка справился с работой к двум часам ночи. И не мог уснуть до четырех.
Офицеры в восемнадцать ноль-ноль уходят домой. До утра — царство дедовщины. Дежурный по части в казармы ночью не ходит, зная, что там идет воспитательная работа.
Дмитрия Сергеевича измотало постоянное недосыпание. Ведь существовали и очередные наряды. На кухню, или дневальным. Приходилось пахать за «стариков» и «дедов», и за себя, разумеется.
А зарядка и физподготовка! Три километра на время, с набитыми песком карманами брюк! Не успеваешь? Всю роту гоняют еще и еще. Тут уж и свои, молодые, готовы разорвать тебя на части.
«Пожаловаться ротному, — думал Дима, — верная погибель. Они меня потом замордуют».
Советский солдат — самый бесплатный и бесправный. Фактически раб. А раба надо заставлять. У офицеров для этого есть дубина-дедовщина, которую, что бы там ни говорили, они холят и лелеют. Никакие приказы ее не изживут, без нее армия развалится, ибо энтузиазм существует лишь в воображении замполитов. Только солдат-профессионал служит добровольно и с удовольствием, потому что за деньги. Те самые деньги, что уходят на разворованную и разбитую военную технику. Наш солдат с удовольствием только зачеркивает дни в календаре.
Никто не видит страданий молодых, а те молчат, ибо выхода нет, сбежать — дисбат, стрелять — тюрьма. Служба в Непобедимой и Легендарной — удел сильных. Те же, кто вешается, слабаки. Сопливые маменькины сынки. Никто не знает, сколько армия погубила хлюпиков: будущих великих скрипачей, художников, артистов.
Через два-три месяца самый кроткий мальчик проникается лютой ненавистью к мучителям. Казарма становится камерой пыток, в которой иногда дают поспать. Как раз в это время молодых начинают ставить в караул. А караул — это оружие. И «хлюпики» не выдерживают.
Зато, если выдержал год, получи в награду безграничную власть с шести вечера до шести утра. Не хочешь? А придется! Или ты, или тебя!
Дмитрий Сергеевич думал: «Господи, как же генералы собираются воевать? Ведь случись атака, одна половина роты перестреляет другую! На радость противнику… уж Бондаря-то я первым выстрелом… сволочь тупорылая… это не армия, это какой-то вселенский дурдом, и я уже больше здесь не могу».
На построении Бондарь заявил:
— Запомните: в армии больных не бывает. Бывают раненые и симулянты. А раненые только в войну. А сейчас не война! Ясно? Я спрашиваю, ясно?
— Так точно!
— Не слышу!
— ТАК ТОЧНО!!!
— Разойдись!
«Часовому запрещается: спать, сидеть, разговаривать…» это наизусть. Номер автомата — наизусть. Обязанности караульного — наизусть. Номера печатей на охраняемых дверях — наизусть. Наверное, так и надо.
Рядовой Максимов ходил в караул, носил в подсумке два магазина, третий — в автомате. Девяносто красивых игрушек, в каждой — смерть.
Бондарь после того случая с карманами жизни не давал. И несколько его однопризывников. Стоя на посту, Димка вяло думал: «перестрелять, что ли, всю эту компанию? Да ладно. Они же глупые дети, играющие в войнушку.
Для деревенских ребят армия — это удостоверение годности, предъявляемое девушкам. Они дома ждут, у них свой интерес. Какая пойдет за того, кто забракован по здоровью? Какую не берут. А пришел в расшитой парадке, ты — король, первый парень на деревне. Кого хочешь, выбирай. Да и председатель смотрит по-другому: был пацан, стал мужик. Армию прошел. Права получил. Можно машину доверить. Или трактор.
То-то они и плачут в военкомате, просятся хоть в стройбат, хоть на свинарник, хоть на Чукотку, хоть к черту на рога, только бы не вернуться лысым в деревню: не взяли».
«А как там, в моем времени? Интернет полон советов, как «откосить». Тысячи ребят пытаются любым способом НЕ попасть на службу. Еще тысячи убегают, попав туда. Боеспособность армии мизерна, по сравнению с вложенными средствами. А все почему? Не надо ломать голову: изменились девичьи критерии отбора. Там девушки ценят тех, кто сумел за эти два года создать фундамент достойной жизни, а не топал сапогами.
А как же защита Родины? У нас почему-то в любом деле нужны профессионалы, но только не в армии! Армия, состоящая из мальчишек-дилетантов, должна быть огромной, что оправдывает содержание многочисленного генеральского корпуса; ведь один профессиональный солдат боеспособнее отделения наших пацанов…»
Все это, думал Димка, может, правильно, может, нет, но я-то здесь причем? Ведь там я офицер запаса. Мне уже пятьдесят два года. За что эти муки? Я не выдержу. Но даже если и выдержу, что дальше? На завод? Был старшим инженером в областном центре, стану мальчишкой-рабочим в провинции!
А пенсия? Она отодвинулась в бесконечность. Мне придется работать тридцать восемь лет! На самом деле мне к пенсии будет под девяносто! Вместо… Я сам у себя украл тридцать лет жизни. Идиот! Непроходимый тупица! Надо было все продумать! А теперь… что ж, это тупик. Глухой, безвыходный тупик.
Слезы. Сами по себе. Рядовой Максимов плакал, стоя на посту. Никто в мире не мог ему помочь. А еще протекал сапог, стояла осень, и по ночам примораживало.
В караульном помещении жарко. Проклятый Бондарь заставил надраивать линолеум. Дима сказал ему о худом сапоге, мокрой портянке и замерзающей ноге. Тот вспылил:
— Тебе дается время на подготовку к караулу, с обеда и до развода. Не мог сказать раньше? Где я тебе здесь найду сапоги? Терпи!
Он был прав, но Димка перед караулом побоялся подходить к старшине, чтобы не нарваться на очередное «воспитание».