Полдень, XXI век (август 2011)
Шрифт:
Если бы он почти насильно не утащил ее в тихую Прагу от всех этих московских тусовок, своим алкогольным и кокаиновым безумием напоминающих пир во время чумы, он не выдержал бы долго. И уж конечно, никогда бы на ней не женился.
«Запахнись!» – бросил он, отворачиваясь.
Привычка целыми днями расхаживать по дому в одном халате, ничего под ним не имея, когда-то его умиляла. Его все тогда в ней умиляло: родинка возле соска на правой груди, почти прозрачная нежная кожа, сквозь которую просматривались капилляры, пушок на предплечьях, которого Людмила стеснялась, но от которого избавилась только однажды – перед свадьбой. Потом умиление прошло, оставив после себя привычку безотчетно отмечать эти мелкие детали. Еще позже они
«Что ты от меня воротишься?! – закричала она с новой силой, хотя минутой раньше Лаврентьев просто не смог бы этого представить: кричать еще громче. – Не нравится, да? Не девочка уже? Если я тебе не нужна, то кому я такая нужна?»
Наверное, и такая ты еще очень многим могла быть нужна, продолжал думать Лаврентьев. Двадцать восемь – это что, старость? Да, чуть располнела, груди уже не торчат твердыми девичьими полушариями, на голенях стали проступать вены, – но он же в этом не виноват! Ребенка ты тогда не захотела, считала, нужно успеть посмотреть мир, себя показать, покрасоваться в шубках, платьях и купальниках. Вон они, все эти шубки с платьями – три шкафа набиты, шесть альбомов с фотографиями: ты на фоне пирамид, мы с тобой у Ниагары, вид из окна вагончика канатной дороги на Сингапур, мы с аквалангами на Кубе. А потом мне стукнул полтинник, и я уже не мог представить, что когда-нибудь десятилетний мальчуган залезет тебе на колени и будет вынужден назвать шестидесятилетнего старика папой…
«Чего ты от меня хочешь? – спросил он. – Толстеешь – так нечего конфеты целыми днями жрать и на диване валяться! В бассейн запишись, в этот – как его? – солярий! Только на работу больше не упрашивай тебя пристраивать! Хочешь – ищи сама, а с меня стыда хватит!»
Он дважды пытался ей помочь, когда поступали такие требования. В первый раз Людмила смогла продержаться две недели, потому что это оказалось просто не под силу: вставать каждый день в семь утра, завтракать через «не могу», потому что иначе до обеденного перерыва не продержаться, одеваться, час пилить на машине, восемь часов отсидеть за компьютером, считая скучные лестничные пролеты и допустимые нагрузки балок на изгиб. По специальности, но не по сердцу. Деньги ей были не нужны, а за какой еще надобностью может работать не любящий работу человек? Она просто встала тогда и ушла, не попрощавшись.
Второй раз было иначе, и ему пришлось выслушать много телячьих восторгов на тему «как это здорово – быть простым менеджером по продажам», если бы не пришлось просить Мартынова поговорить с неосторожным начальником отдела, решившим пригласить новенькую сотрудницу во время обеденного перерыва к себе домой. Ему сообщили об этом сразу же, едва парочка вошла в подъезд, и он терпеливо ждал в своей машине, пока они не выйдут. Людмила была со странно блестящими глазами, но при этом тихо и послушно села в автомобиль, а вот ее начальник рванулся назад, за стальную дверь, где его ждал человек Лаврентьева, вышедший только через минуту и потирающий при этом костяшки правого кулака.
«Ну! – повторил он. – Так чего ты от меня хочешь?»
«Слушай, Сергей! – она соскользнула с дивана, простучала коленями по полу, подползла к нему, обхватила горячими руками. – Давай все забудем! Давай начнем все сначала, снова в Прагу уедем! Там хорошо, в Праге, – уже весна, трава зеленая, цветы начинают цвести, побродим по кабачкам, замки снова посмотрим, мосты!..»
Она лежала головой у него на коленях так же, как он любил лежать у Русалки, и бормотала точно такую же чушь. Предложи подобное та, другая, оставшаяся взаперти и стоящая для него больше, чем картина Рембрандта для самого фанатичного коллекционера, он бы ни секунды не колебался. Бросил все: деньги, работу, положение в обществе, лишь бы она посмотрела на него с такой же преданностью, готовностью быть его тенью или признать его тенью своей. А от этой молодой, привлекательной, чуть пахнувшей вином и сигаретным дымом женщины
«Ты испачкаешь брюки помадой! – сказал он. – И не могла бы вообще отпустить мои ноги?»
Людмила отшатнулась от него, как будто он ее ударил.
«Скотина! – прошипела она, не представляя, до чего мерзко сейчас выглядит: полулежа на полу, с красными пятнами, заливающими лицо и шею, с заголившимися до живота ногами. – Хоть бы раз стерпел для приличия! Натрахался со своей сучкой карманной и домой идешь – меня попрекать! Да ты в зеркало на себя посмотри, чмо плешивое! Кому ты, кроме этой бляди бездомной, еще нужен, импотент хренов!..»
Лаврентьеву будто кипятком в лицо плеснули. Он смотрел на орущую на него женщину и не слышал ее больше. Потом и видеть ее перестал – только большой красно-бело-черный дергающийся у ног кусок и нестерпимый звон в ушах на одной все поднимающейся ноте: «З-з-з-з-з!»
Без помощи рук он не мог встать. Скреб, скреб пальцами по диванной обивке и все-таки сумел оттолкнуться. Людмила поползла от него безумным, вывернутым животом вверх пауком, наступила пяткой на полу халата, дернулась и упала. Он мог убить ее сейчас, растоптать в хлюпающую скользкую лужу. Он хотел это сделать, но вместо этого сделал один шаг на негнущихся, одеревеневших ногах, второй, третий… У самых дверей его настигла последняя фраза Людмилы, к которой вернулся дар речи при виде удалявшейся спины мужа: «Только тронь меня, слышишь! Только тронь! Я уже все отцу рассказала!»
Он ухватился рукой за косяк, повернулся, выхаркнул: «Сука!!!»
– Сука! – вслух произнес он, складывая страницы на коленях и прихлопнув по ним ладонью. И повторил. – Сука!
– Не буянь, Михалыч! – напряженно наблюдавший за ним (он чувствовал на себе его взгляд в зеркало) водитель, наконец, расслабился. – Все уже к концу подходит. К логическому, так сказать, завершению!
– Да уж… – пробормотал Лаврентьев. – Не думал, не гадал…
Петрович промолчал – теперь его дело было маленькое. Лаврентьев – голова, не человек, машина вычислительная! Это в последнее время он сам не свой, из-за Русалки этой, будь она неладна. А в ранешное время если не знает – думает, придумает – сделает, сделает – из головы вон, чтоб мозги освободить и к новой работе приготовить.
Куда что девалось? Ну ладно бы еще просто деньги тратил на принцессу эту замороженную – хоть как-то понять можно! У мужика, можно сказать, лебединая песня на бабском фронте, так отчего бы и деньгами не пошвыряться? Если удовольствие настоящее имеешь, так плати и в голову не бери! А если нет никакого удовольствия, мука одна – тогда зачем?
Вот у него – все ясно-понятно! Два раза в месяц, почти по графику, после аванса и получки, на Тверскую или на Ленинградку в этом же «бумере». Не спеша выберешь, которая посвежей да поопрятней, отвезешь недалече – и к ней на заднее сиденье. Никаких выкрутасов, все аккуратно, гигиенично, никакого риска – только за волосы придерживаешь, чтоб буянить не начала и не торопила слишком. И всего делов – одна, ну максимум две голубеньких, зато полная разрядка напряженности!
А из-за этой сельди мороженной, хоть и стоит признать – красива обличьем – в лепешку мужик разбивался: меня – меня! – на этой же машине в область гонял мясо парное искать, потому – не ест ничего лежалого царица его голозадая. Телевизор ей хороший купил (ну, это не в счет – он хоть в дому останется!), книги коробками из магазинов возил, фрукты сумками. Сам, как дурак, ей и готовил, и стол накрывал, охрану из дома в сторожку выгнав. Курить бросил, пить, одеколониться. Из машины приказал все «вонючки» выбросить, ионизатор поставить. А с ним же не то: садишься, и будто не дома вовсе, а в операционной какой. То ли дело раньше, когда и карамельками пахло, и малинкой, – милое дело!