Полдень, XXI век (февраль 2012)
Шрифт:
Глаз у продавца, как видно, был наметан. Спроси он цену чуток повыше, хотя бы в сто пятьдесят, Антон Григорьевич так и ушел бы. А сто двадцать показались ему вполне приемлемой суммой. Стрельников подошел поближе и всмотрелся в неровный строй фигурок, выбирая человечка на свой вкус.
– Мне вот этот нравится, – сказал Антон Григорьевич, ткнув пальцем в игрушку, раскрашенную под пилота, в комбинезоне и летном шлеме. Он с детства был неравнодушен к авиаторам.
Продавец, выпустив густую тучу дыма, как сказочный дракон, хрипло сказал:
– Этот за восемьсот.
– Не понял, – нахмурился Стрельников, – почему восемьсот?
Цыган растянул
– Почем я знаю – почему? Так уж устроено в мире: все имеет свою цену. Хлеб. Вино. Деревянные человечки. Этот человечек – восемьсот. Есть и дороже. Даже такие, которых за деньги не купишь. А есть – которые ни черта не стоят. Сказать по правде, у меня таких полно. Но вам я их не предлагаю. Ваши – вот эти, за сто двадцать.
– А в чем разница? – искренне удивился Антон Григорьевич. – Золотые они у вас, что ли?
– Экий непонятливый! – ухмыльнулся цыган сквозь свои лошадиные зубы, которыми зажимал изжеванный чубук трубки. – До седин дожил, пора бы уж соображать.
Он выудил из недр вертепа человечка с номером на груди, кивнул на него Антону Григорьевичу и демонстративно сжал пальцами простой рычаг. Послышался приглушенный мелодичный перестук тонких деревянных планок. У Стрельникова на миг перехватило дыхание. Весь ряд игрушек рефлекторно дернулся вслед за человечком в руке продавца и сделал кувырок вперед. Цыган ухмыльнулся еще шире и снова сжал свою игрушку. И весь ряд человечков кувырнулся назад.
Никаких видимых веревочек не было протянуто к игрушкам. Тем не менее, они продолжали двигаться – кто рьяно, кто неохотно. Человечек в форме пилота дергался, как висельник в петле, но кувыркаться ни за что не хотел. При виде этой картины Антона Григорьевича и самого вдруг скрутило каким-то странным спазмом.
– Перестаньте! – крикнул он. – Прекратите ваши штуки!
Продавец разжал руку, и дикая пляска внутри вертепа прекратилась. При этом фигурка пилота безжизненно повисла на оборванных нитках. Цыган снял его и небрежно бросил на дно коробки, а взамен прицепил другого.
– Иногда приходится устраивать проверки, – подмигнул цыган, осклабившись снова, – зато эти – самые надежные. Долго послужат. Ну что, берете, Антон Григорьевич?
– Откуда вы знаете, как меня звать? – спросил Стрельников, немного придя в себя. – Кто вы такой? Гипнотизер? Фокусник? Или, может, черт?
– Существо о двух ногах, лишенное перьев, как некогда заметил Платон, – с усмешкой ответил цыган, – однако намного важнее, кто такой вы.
Стрельников ничего не ответил. Он только молча смотрел на безжизненно лежащую фигурку пилота.
– Антошка спит? – спросил отец.
– Давно, – ответила мама. – Что так долго?
Отец бросил фуражку на комод, не раздеваясь, прошел к столу и попросил:
– Налей водки.
Антошка с осторожностью приоткрыл тоненькую щелочку в занавеске. Он только притворялся спящим. На самом деле никогда не засыпал раньше, чем возвращался отец. Входил, огромный, в скрипучем кожаном пальто, тяжесть которого бронзовая вешалка принимала с недовольным стоном. Отец проходил к умывальнику твердой офицерской походкой, долго умывался, фыркая от удовольствия, потом вытирался полотенцем – всегда свежим, зачесывал волосы назад
Антошка видел такое прошлой весной. Отец тогда вернулся молчаливый и какой-то худой. За ужином так же выпил водки, а потом еще. Антошка услышал только малую и не слишком понятную часть разговора. «Васю сняли», – коротко сказал отец.
«Что же теперь будет?» – охнула мама. «А ничего не будет, – с каким-то злым задором ответил отец, – ни новой квартиры, ни личного шофера. Будем жить, как все. Все живут – и мы будем».
В этот раз отец был куда серьезней, даже закурил после водки прямо за столом, и сигарета в его руке мелко подрагивала. «Вот, – сказал он, достав из-за пазухи и бросив на скатерть запечатанный сургучом пакет, – это надо спрятать. Вася сказал, они не должны это найти». Мама смотрела на плотный серый конверт, перевязанный казенным шпагатом, как на ядовитую змею, свернувшуюся на столе. «Вася, Вася! – всхлипнула она. – Он все о Васе думает! А ты обо мне, об Антошке подумал? Ты о себе подумал? Что будет с нами? Со всеми нами? Это тебя не волнует?». «Волнует, – кивнул отец, нервно стряхивая пепел в стакан, – еще как волнует. Но бывает время, когда об этом нельзя думать. Так было там, с немцами. Так есть сейчас. С этими… Они не должны это найти. Не должны. Это важно. Может, это сейчас важнее всего на свете». Отец поднял конверт и положил его поглубже за пазуху. Антошке сквозь хруст плотной бумаги послышался легкий перестук тонких деревянных планок.
Сборы Антошка помнил плохо, всю дорогу до аэродрома проспал у матери на руках. Если бы он знал тогда, что видит отца в последний раз, если бы знал…
– Деда, тебе что, плохо?
Пригородная заскрежетала на стрелке. За окном замелькали продрогшие сады за некрашеными перекошенными штакетниками. Стрельников повернулся к пятилетней соседке по сиденью.
– На, деда, витаминку, – пискнула соседка, протянув на розовой липкой ладошке желтую горошину.
– У меня своя, – сказал Антон Григорьевич, выкатывая из капсулы шарик нитроглицерина.
– Тебе плохо, потому что игрушка поломалась? – спросила девочка, показав на деревянного человечка.
Антон Григорьевич посмотрел на зажатую в руке фигурку и кивнул в ответ. Непонятно было, с чего цыган поначалу ломил за нее цену, – дерево рассохлось, краска потускнела и начала осыпаться. Потому, наверное, потом и отдал задаром безо всякого сожаления.
– Не приставай к дедушке, – приказала мама.
Стрельников натянуто улыбнулся и побрел к выходу.
Станционный поселок встретил его ничуть не изменившимся. Таким же он был и шестьдесят с лишком лет назад: крашенное казенной зеленью строение вокзала, дырявые заборы, покосившиеся потемневшие от времени домишки. Здесь кончилось Антошкино детство. Здесь он уже не гулял с мамой по бульвару, а собирал выпавший из вагонов уголь в старое дрянное ведро. Ведро ведь могли отобрать, хорошее жалко было, поэтому тетка давала самое старое. По правде, могло случиться и что похуже, потому что подбирание угля считалось кражей, но Антошка уже усвоил, что такое «лишний рот», да и вохровцы на малышню смотрели сквозь пальцы и даже в воздух не стреляли. А за полведра плохого угля можно было выменять немного хлеба. Чем-то топить надо было грядущей зимой, дрова стоили дорого, а денег здесь никто не имел. Работали за какие-то непонятные Антошке палочки. Просто это была совсем другая жизнь.