Поле мечей. Боги войны
Шрифт:
По толпе прошел приглушенный вздох; руки, как по команде, поднялись, чтобы прикрыть готовые закричать рты. Теперь вся площадь, словно зачарованная, наблюдала, как скользит с помоста на камышовую подстилку обезглавленный труп. Многие зрители даже приподнялись на цыпочки, стараясь получше разглядеть все подробности происходящего на эшафоте. Из поднятой вверх головы текла кровь, заливая тогу палача, и ткань казалась уже не коричневой, а черной. От резкого движения челюсть отвалилась, открывая зубы и язык.
Одного из пока еще живых осужденных вырвало. Он пронзительно, душераздирающе закричал. Двое других тоже сразу потеряли контроль над собственными поступками и, крича и стеная, принялись умолять о пощаде. Толпу это зрелище почему-то очень позабавило, зрители
Юлий не мог больше смотреть на страшное, варварское зрелище. Он опустил голову и так и простоял до самого конца церемонии. Красс повернулся в его сторону, однако эдил сделал вид, что ничего не заметил. Толпа радостными криками встречала каждую из четырех голов, а Цезарь так и стоял, не в силах понять сограждан. Все увеселения, за которые так щедро платил Красс, не способны были захватить их так, как это дикое, кровавое зрелище.
Вот он, его народ: безумная толпа, заполнившая размокшее под дождем Марсово поле. Пресыщенный чужим ужасом улюлюкающий сброд, призванный считать себя властителем города. Как только казнь закончилась, лица просветлели, словно приподнялся какой-то темный занавес. Родственники радостно обращались друг к другу, шутили и улыбались. Сомневаться не приходилось: работать в день казни уже никто не собирается. Сейчас все войдут в огромные городские ворота и направятся прямиком к винным лавкам и трактирам, по дороге шумно обсуждая зрелище. На несколько часов проблемы собственной жизни отступят в тень. Город соскользнет в вечернюю тьму без обычной суеты и спешки на улицах. Жители спокойно и крепко заснут, а проснутся свежими и отдохнувшими.
Легионеры Помпея расступились, чтобы пропустить сенаторов. Вместе с согражданами Юлий направился к воротам. Все внимательно наблюдали, как огромную печать сломали и между створками ворот возникла полоса света. Цезарю предстояло подготовить два судебных разбирательства; кроме того, через несколько дней должен состояться боевой турнир. Мысль о предстоящей работе приносила странное спокойствие. В такой день не может быть ни спешки, ни суеты; свежий влажный воздух наполнял легкие и приносил умиротворение.
Вечером того же дня Цезарь стоял в штаб-квартире собственной избирательной кампании во главе длинного стола и пытался стуком привлечь внимание соратников. Шум стихал постепенно, насколько позволяло хорошее красное вино, и эдил терпеливо выжидал, пока успокоятся все те, кто разделил с ним тяготы борьбы за консульское кресло. Открытая поддержка молодого дерзкого кандидата сулила всем присутствующим серьезный риск. В случае неудачи каждый из них непременно каким-то образом пострадает. Александрия может моментально потерять всех клиентов – одно лишь слово Помпея, и дело ее развалится. Если же Юлию прикажут отправиться во главе Десятого легиона в какие-нибудь отдаленные земли, то все, кто разделит с ним тяготы дороги, окажутся забытыми, сгинувшими в безвестности людьми, многим из которых вряд ли удастся увидеть Рим снова.
Наконец шум стих, и Юлий взглянул на Октавиана – единственного из сидящих за столом, кого связывали с трибуном родственные узы. Юноша явно преклонялся перед Цезарем, словно перед отмеченным богами героем, и это доставляло душевную боль: что, если после провала и изгнания бесконечной чередой потянутся беспросветно-серые, тоскливые годы? Не пожалеет ли тогда Октавиан о своем участии в нынешних событиях?
– Мы зашли уже достаточно далеко, – начал трибун. – Некоторые из вас поддерживают меня почти с самого начала пути. Сейчас даже трудно представить, что когда-то среди нас могло не быть Рения или Каберы. Мой отец мог бы только гордиться соратниками сына.
– Интересно, вспомнит ли он обо мне? – шепнул Брут сидящей рядом Александрии.
Юлий задумчиво улыбнулся. Поначалу он хотел провозгласить тост за тех, кто пожелал участвовать в воинском турнире, однако страшные события сегодняшнего дня окрасили сознание в мрачные тона.
– Как хотелось бы, чтобы сейчас вместе с нами за столом оказались и другие, – произнес он. – Например, Марий. Когда я оглядываюсь назад, то замечаю, как приятные воспоминания тонут в массе других, далеко не самых радужных. Но я действительно знал великих мужей. – Говоря это, Цезарь почувствовал, как стремительно бьется сердце. – Я никогда не шел по жизни прямой дорогой. Помню, как ехал по Риму вместе с Марием, швыряя в толпу серебряные монеты. Воздух наполняли лепестки роз и шумные приветствия, а Мария сопровождал раб, которому было поручено время от времени повторять на ухо господину: «Не забудь о том, что ты смертен». – Воспоминание о великом, ярком дне заставило Цезаря с сожалением вздохнуть. – Я уже побывал и на самом краю смерти, причем так близко к пропасти, что даже Кабера опустил руки. Терял друзей, терял надежду. Видел поверженных царей. Стал свидетелем страшного зрелища: Катон на форуме сам перерезал себе горло. Порою тоска обволакивала меня с такой силой, что казалось, никогда уже не придется ни смеяться, ни любить.
Все сидящие за уставленным яствами столом смотрели на говорящего почти с благоговением, но глаза Цезаря были устремлены вдаль – поверх голов. Он словно и не сознавал того впечатления, которое производили на присутствующих его слова.
– Мне пришлось стать свидетелем смерти Тубрука, – продолжал он, – а тело Корнелии казалось совершенно белым, почти призрачным. – Голос стих до шепота, и Брут бросил на мать быстрый незаметный взгляд. Слушая Юлия, Сервилия побледнела и прикрыла рот рукой. – Да, могу еще раз повторить, что никому из вас не желаю увидеть даже части всего того, что пришлось видеть мне, – уже едва слышно шептал Цезарь. Секунду помолчав, он начал постепенно возвращаться к происходящему вокруг и даже поежился от прохлады в комнате. – И все же я еще здесь. Отдаю почести умершим, но не собираюсь отказываться от отпущенного мне судьбой времени. Рим стал свидетелем всего лишь начала долгой и упорной борьбы. Познав глубочайшее отчаяние, я уже не боюсь его. Это мой город. Я посвятил ему юность и, если представится шанс, отдам еще много-много лет.
Встретившись взглядом с каждым из сидящих за столом, Цезарь приветственно поднял кубок.
– Когда вижу вас рядом, то просто не могу представить силу, способную остановить наше движение, – торжественно провозгласил он. – Так выпьем же за дружбу и любовь, ведь все остальное – просто шелуха.
Все медленно встали, подняли полные кроваво-красного вина кубки и залпом осушили их до дна.
Глава 15
Цезарь окинул взглядом до отказа заполненные трибуны, построенные специально для боевого турнира. Каждый день все двадцать тысяч мест неизменно оказывались заняты, а глиняные жетончики, по которым пропускали на соревнование лучших воинов, превратились в объект спекуляции. Заметив у всех четырех ворот цирка людей, предлагавших каждому входящему продать свой жетон, Юлий поначалу удивился. Во время первых боев такого не случалось.
В консульской ложе царила прохлада – натянутый между тонкими колоннами полотняный тент защищал от палящего солнца. Отсюда можно было наблюдать за каждым дюймом ринга, так что никто из приглашенных Юлием не отказался от почетного места. Все, как один, привели с собой семьи, и эдил с интересом наблюдал, как Светоний ссорится из-за удобного места с собственным отцом.
Утро выдалось жаркое. С каждым часом солнце припекало все сильнее, так что к полудню песок раскалился настолько, что обжигал босые ноги. Многие зрители прихватили с собой воду и вино, и все же Юлий не опасался, что те напитки и закуски, которыми торговали прямо в цирке, не принесут коммерческой выгоды. Продавались даже подушки, призванные смягчить жесткие скамьи. Стоили они всего несколько медных монет, а потому запасы этого необходимого средства комфорта стремительно истощались.