Полет мотылька
Шрифт:
Следующим, с кем завел разговор об инспекции Геннадий Павлович, оказался Потемкин. Но память Потемкина была похожа на семейный фотоальбом, из которого нерадивые потомки вначале высыпали все фотографии, а затем расставили их в произвольном порядке, не обращая внимания ни на даты, проставленные на снимках, ни на возрастные изменения запечатленных на них лиц. Для Потемкина события, имевшие место десять лет назад и произошедшие только вчера, были совершенно равнозначны, поэтому вначале он никак не мог взять в толк, что хочет узнать у него Геннадий Павлович, а затем, обнаружив в своих воспоминаниях похожий случай, принялся подробнейшим образом расписывать его.
Не в пример результативнее оказался разговор со Шпетом. Геннадий Павлович заглянул к Марку Захаровичу под тем предлогом, что ему якобы нужно проверить часы, которые, как ему казалось, начали отставать. Между делом
– Вы уже там были? – поинтересовался Геннадий Павлович, взглянув на список.
– А куда торопиться? – вопросом на вопрос ответил Марк Захарович. – Если очень нужно будет, еще раз придут.
Геннадию Павловичу было что ответить, но он решил не затевать спор, предмет которого был ему самому не до конца ясен.
– А про Семецкого слышали? – спросил Шпет, когда Геннадий Павлович уже собирался уходить.
– А что Семецкий? – удивленно посмотрел на соседа Геннадий Павлович.
– Так забрали его, – ответил Марк Захарович и не то усмехнулся при этом, не то поморщился, словно от зубной боли.
– Как это «забрали»? – Геннадий Павлович вспомнил о том, как в дверь к Семецкому кто-то постучал, когда сам он прятался в комнате у Марины.
– Как обычно, – Шпет снова как-то странно дернул уголком рта. – Стало старику плохо. Приехали врачи. Сказали, что дело серьезное, и выписали направление в интернат для физически неполноценных.
– А что, Семецкий и в самом деле был настолько плох?
– Не плох он был, а стар, – уточнил Шпет. – А когда старый, то сегодня можешь воображать себя героем-любовником, а на следующий день – концы отдашь. – Словно желая проиллюстрировать свои слова, Марк Захарович открытой ладонью изобразил в воздухе какую-то странную загогулину. – Вот так-то.
– Да, – кивнул, соглашаясь, Геннадий Павлович. – Быть может, Семецкому в интернате лучше будет. Там о нем, по крайней мере, будет кому позаботиться.
– Может быть, – на лице Марка Захаровича вновь появился в высшей степени неприятный, непонятно что означающий полуоскал. – Да только не довезли его до места, скончался по дороге.
– Жалко старика, – с сочувствием качнул головой Геннадий Павлович.
– Жалко, – безучастно повторил Шпет.
Выйдя из комнаты Шпета, Геннадий Павлович направился было к своей, но, неожиданно изменив решение, пошел в противоположный конец коридора. Прорезь дверного замка комнаты Семецкого оказалась заклеенной полоской бумаги с круглой синей печатью: «Инспекция ПГК». Рядом от руки было проставлено число – тот самый, надолго запомнившийся Геннадию Павловичу день! – удостоверенное чьей-то неразборчивой подписью. Три заглавные буквы «ПГК» могли означать все что угодно, в том числе и «Программа генетического картирования». Хотя какое отношение могла иметь эта программа к выселению старика Семецкого из комнаты, которую он давно уже занимал на законных, следует полагать, основаниях?
Итог всему, что удалось узнать, Геннадий Павлович подводил уже сидя в своей комнате и попивая чай с ежевикой, заваренный из одноразового пакетика. Взглянув на ситуацию и так, и эдак, он пришел к выводу, что беспокоиться ему, собственно, не о чем. События понедельника лишь на первый взгляд казались странными. При более внимательном рассмотрении всем им можно было дать достаточно простое и вполне рациональное объяснение. Марине хотелось остаться с Геннадием Павловичем наедине, но как это сделать, она не знала. Возможно, она стеснялась просто пригласить его в гости. А может быть, обдуманно решила драматизировать ситуацию, рассчитывая на то, что совместно пережитая опасность сблизит их. Таким образом могла родиться история о коварных инспекторах программы генетического картирования, встречи с которыми следовало избегать любым способом. План, казавшийся чрезмерно изощренным и не в меру надуманным, тем не менее вполне мог сработать. Да что там мог, когда он почти сработал! Если уж говорить начистоту, то Геннадий Павлович с поразительной легкостью поддался на уговоры Марины, поскольку девушка в тот момент выглядела настолько взволнованной и даже испуганной, что трудно было усомниться в ее искренности. Впрочем, дело было не только в Марине, но и в самом Геннадии Павловиче. Он поверил ей потому, что, черт возьми, ему было совершенно без разницы то, что она говорила! Ему просто хотелось слушать ее, не вникая в суть произносимых слов. Сейчас, после того, что произошло, Геннадий Павлович и сам понимал, насколько глупо себя вел. Но это сейчас, а тогда все выглядело совершенно иначе. Молодая девушка, к которой он испытывал искреннюю симпатию, предлагала зайти к ней в комнату и о чем-то там поговорить. Разве можно было устоять против такого предложения? Если кто и мог, то только не Геннадий Павлович. И ведь, что обидно, все могло бы славно закончиться. Ну, разве могла Марина предположить, что ее хитроумный план провалится только потому, что мочевой пузырь Геннадия Павловича окажется полным! Да и сам Геннадий Павлович непременно бы подстраховался, если бы только Марина дала ему время немного прийти в себя и все как следует обдумать. А так все получилось до безобразия глупо. Мало того, что свидание, по сути, провалилось, так теперь еще Геннадий Павлович не знал, как при встрече Марине в глаза посмотреть. Впрочем, девушка, по-видимому, тоже испытывала смущение, иначе бы она непременно зашла к нему под любым предлогом. Например, чтобы узнать, как у него дела. Или просто поговорить о том о сем… Ах, мечты! Теперь уж им, скорее всего, не суждено воплотиться в явь. Так что сиди на своем шестке, сверчок-старичок, да пой свою грустную песенку.
Глава 5
Ближайший кабинет генетического картирования находился в двух кварталах от дома. Геннадий Павлович решил заглянуть туда в четверг, с утра пораньше, перед тем как отправиться на очередную встречу в «Поджарку».
Едва Геннадий Павлович вышел на улицу, как у него появилось странное ощущение, что за те несколько дней, что он просидел дома, город странным образом изменился. Нет, внешне он не стал другим, но в привычно напряженной атмосфере города явственно сквозило ощущение нервозного беспокойства. Город был похож на выросший среди густой травы на прогретом солнышком пригорке огромный переспелый гриб-дождевик, вот-вот готовый лопнуть, чтобы рассеять вокруг облако крошечных спор, каждая из которых содержала в себе крупицу новой жизни. Вот только чем могло прорасти нависшее над городом напряжение, пока было непонятно.
Москва во все времена была городом агрессивным, замкнутым на себе, на манер ленты Мебиуса, не приемлющим таких понятий, как «снисхождение», «взаимопонимание» и «сострадание». Этот город не приспособлен для жизни людей. Даже самые простые повседневные дела требуют здесь адских усилий, изощренного хитроумия и нечеловеческой изворотливости. Слова «закон» и «порядок» ничего здесь не стоят. Зло движется по улицам города в плотном людском потоке, то и дело выхватывая новую жертву. И это уже не проблема жизни, а проблема выживания, требующая не только особого склада ума и чрезвычайно устойчивой психики, но еще и специальных навыков, которым нигде не учат. Каждому жителю этого города приходится на собственной шкуре тестировать достоинства и недостатки того или иного средства нейтрализации едкой городской среды. Город-свалка, город-базар, город – постоялый двор. Столица? Быть может… Вот только какое это имеет значение?
Сегодня агрессивная среда города была настроена воинственно. Ее напряжение ощущалось едва ли не на физическом уровне. Все вроде как обычно, но при этом неприятный холодок то и дело пробегает по позвоночнику от основания шеи до самого копчика. Кажется, что солнце сегодня чрезмерно яркое, воздух пропитан пылью и запахами выхлопных газов, машин, припаркованных на пешеходных дорожках, как никогда много, а тормоза тех, что проносятся мимо, визжат на редкость омерзительно. И на душе как-то неспокойно, как будто никак не можешь вспомнить, выключил ли утюг, выходя из дома.
Выйдя из подъезда, Геннадий Павлович увидел группу молодых парней, лет по семнадцать-восемнадцать, коротко остриженных, в одинаковых ядовито-зеленых майках, черных широченных штанах и огромных ботинках с тупыми раздутыми носами, похожими на морды бегемотов. Ребята толкались вокруг лавочки напротив соседнего подъезда, покуривая и о чем-то негромко переговариваясь. Приметив Геннадия Павловича, они как-то очень уж недобро стали посматривать в его сторону. Чтобы разминуться с резко не понравившейся ему группой парней, Геннадий Павлович повернул в сторону от проезжей части. Теперь для того, чтобы выйти на главную улицу, ему нужно было обойти весь длинный двенадцатиподъездный дом. Не особенно хитроумный маневр Геннадия Павловича не остался незамеченным, и вслед ему полетели смешки и крайне нелицеприятные замечания. Проявив вполне обоснованное благоразумие, Геннадий Павлович сделал вид, что к нему это не имеет никакого отношения.