Полёт на трапеции

Шехтман Марк

Конец пьесы

В движениях давно уже не скоры,С остатками ушедшей красоты,Стареют знаменитые актёры —Любовники, герои и шуты.Стареют гранды публики и кассы,Носители наград и степеней,Кречинские, Раскольниковы, Вассы,И с каждым днём их осень холодней.Век новых отрастил себе кумиров —Любой певуч, красив и легконог,А у моих Тригориных и ЛировДыханья нет на длинный монолог.Когда-то в день и пару пьес, и болеОни играли, не сочтя за труд,А вот теперь живут на корвалоле,На юбилеях с кресел не встают;По месяцам не выезжают с дачи,А после – чёрных рамок остриё,Венки, цветы, процессии – и, значит,Скудеет поколение моё.И, наконец, в финале представленьяТуда, где ни сияния, ни тьмы,Все отыграв надежды и сомненья,С привычной сцены спустимся и мы.И лишь одну мечту уносит каждыйЗа горизонты далей и времён,Что Бог поднимет занавес однаждыИ все живыми выйдут на поклон…

На смерть Евтушенко

И он ушёл – несбывшийся мессия, Вонзивший в нашу память, как стилет, Что идут снеги белые в России И что поэт в ней – больше, чем поэт. Громкоголос, хотя собой невзрачен И несколько, пожалуй, узкогруд, Он был, как лозунг, звонко однозначен, Без многоточий, слабостей и смут. В ту оттепель в отечестве подталом, Привычном к диктатуре и войне, Не тайное читателю шептал он, Но грохотал народу и стране. В расчёте на века и легионы Он жёг в себе вулкан, а не свечу, Он наполнял стихами стадионы И президентов хлопал по плечу. И мы в преддверье нового морозца, Сутулясь под болоньевым плащом, Признали в нём поэта, знаменосца, Актёра и бог весть кого ещё. И очень быстро позабыв, что гений Великой безыскусности сродни, Он разучился жить в тени сомнений И просто разучился жить в тени. Как парус – исключительно по ветру! — Его тащил к рукам приросший флаг. И что осталось признанному мэтру, Помимо наступлений и атак? А ветер дул в безвременье и горе, В раздоры наций, в горький эпилог, И замолчали все фанфары вскоре, А он без них писать уже не мог…Потом, когда страна упала в комуИ злые тучи небо замели,Он тихо удалился в ОклахомуНа дальнем полушарии Земли.Себя читал подолгу – и казалось,Что он, как прежде, громок и велик,И больше ничего не оставалосьЕму среди своих умолкших книг.Недавно прозвенел надмирный зуммер,И он ушёл в зияющий проём.Поэт? паяц? актёр?… Но вот он умер,И мы с печалью думаем о нём.

Стихи Галатее

Ocтaвь Пигмалиона, Галатея!Талантом, как недугом, одержим,Над замыслом заоблачно немея,Земному он становится чужим.Он в мраморе свои виденья прячет,Как будто бы надеется опятьИзведать богоданную удачу —Любовь из невозможного создать.Оставь его! Иди! Там ждут Афины!Там целый мир! Hу чтo жe ты? Иди!Сильны мужи и юноши невинны…Повелевай – волнением груди,Капризом бёдер, зовом лoнa, властьюВлечений, изгоняющих покой…Ночной жасмин благоухает страстью,И дышит негой сумерек левкой,И роза зачарованно запела!Иди же, Галатея!…А потом,Когда поймёшь – душа окаменела, —Вернись для пробужденья в этот дом,Где нежность – не разменная монета,Где камню повелели – Оживи! —И где любовь есть продолженье света,А тело – продолжение любви,Где вишнями колышется аллея,Где за окном цикада голосит…Вернись к Пигмалиону, Галатея!Никто другой тебя не воскресит.

Фламинго

Фламинго был похож на нотный знак —Как будто Бах в заношенном халате,Склонив над партитурою колпак,Черкнул пером на розовом закате.Мой век мне много чудного явил,Но никакая музыка не пела,Как эта, где строку благословилНебесный ключ фламингового тела.В изгибах шеи, в линиях крылаИных миров здесь царствовали меры,И в их непостижимости былаСоединённость грёзы и химеры.И столь полна возвышенных тревогКазалась мне пернатая токката,Что я подумал: это Бах и БогИграют вместе музыку заката!А птичий клюв, гармонию презрев,Зарылся, чёрный, в радужные пятна;И был фламинго – как живой напев,Как фуга, что светла и непонятна…

Месяц Скорпион

Дорите

Шёл месяц Скорпион шагами откровений,Что открывались нам с тобой наедине.Мы были влюблены – и даже наши тени,Шепча и хохоча, сливались на стене.Нам в разных городах звонка или дыханьяХватало, чтобы длить неистовую связь.Мы были влюблены! – и даже расстояньяСочувствовали нам, короче становясь.Привычную во тьме автобусную качкуЯ торопил, как мог: скорей! скорей! скорей!Я был ещё далёк, а белая собачкаВ твоём дому уже крутилась у дверей.Как чуяла она сквозь дюжину кварталовМой торопливый шаг за тьмою и дождём?Я приходил, и ты, смеясь, меня встречала:– Ну наконец! А мы всё ждём, и ждём, и ждём!…Я что-то говорил про осень и ненастье,В сияние входя твоих легчайших рук.В них начинался дом и начиналось счастье,В них месяц Скорпион очерчивал свой круг.Я помню каждый день и каждое мгновенье,Слагавшие меня с тобой в один узор.Ах, месяц Скорпион, всех правил нарушенье:Единственный в судьбе – и длится до сих пор.

Ночь Сальери

Он алгеброй гармонию измерил.Усталый воск с подсвечников течёт.О Господи, как истово он верил,Что гений – это разум и расчёт!Не тронут ужин и гладка перина.Он к цели шёл сквозь числа и слова —И плакал на заре у клавесина,Поняв, что снова музыка мертва.Затейливы пассажи и фигуры,Но в жизнь и в страсть не совершён прыжок,И чёрно-белый ряд клавиатурыБыл страшен, как испанский сапожок.Он кулаками в бешенстве, в печалиБил в клавиши и в диком визге нотВдруг различил: они живей кричали,Чем порождённый логикою плод.Он числа клял с их таинством убогим,Что не постигли духа естество.Он клял богов – как зло шутили боги,Взамен таланта давши мастерство!Звал сатану – отдать за гений душуИ даже жизнь, но тот не приходил.Играл чужое, и рожок пастушийБыл нелогичен и прекрасен был!А в нём, в Сальери, чуда не случилось,Не соткалась таинственная нить…И он уснул. Во сне ему явилось,Что Амадея следует убить.

Баллада о некрасивом актёре

Бывает, что жребий порою ленив,Что песня не сразу поётся…Актёр был талантлив, но так некрасив,Как мало кому достаётся.То ль в генах какой-то пошёл перекос,То ль ведьма сыскала в копилкеНевзрачные глазки, бесформенный носИ раннюю плешь на затылке.Коллеги, поскольку актёрская ратьБлеснуть остроумием рада,В курилке шутили: «Чтоб леших играть,Ему даже грима не надо!»Театр безжалостен. Он – колесо,Что мелет и судьбы, и роли.Актёр некрасивый испробовал всёВ своей театральной юдоли.Безмолвный слуга, и солдат-инвалид,И некто в массовке меж прочих;Ещё он исправно таскал реквизит,Когда не хватало рабочих.Но как-то с нуждою смешавозорство,Изрёк театральный патриций:– Лир запил. Постой-ка, дружок, за негоНа паре-другой репетиций…Актёр из массовки ступил на порогИзмены, гордыни, печали:– Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог,И все, обмерев, замолчали.И словно бы бездна раскрылась за ним,Монархом, что изгнан из дому,И был он судьбою и ликом своимПодобен безумью и грому.И вновь тишина, будто кто-то простёрНад сценой покров эфемерный,И всё повидавший заплакал суфлёрВ своей коробчонке фанерной.Потом отгремел – громогласен, цветист! —Финал, и как на берег с судна,Со сцены спустился великий артист,И всем было страшно и чудно…

Луг, поросший стихами

И когда я оставил за горной грядойВалуны, изобильные мхами,Вдруг на склоне пологом сверкнул предо мнойЛуг, поросший стихами.Каждый стих был подобьем цветка и зари,Каждый радугой будто палимый.Луг, поросший стихами! Любые бериИ неси их любимой!Чей-то голос шептал: в них запретного нет,Все они – за старанье награда!Но и сердце, и ум промолчали в ответ:Не мои. И не надо…Пусть любой и напевен, и чист, и высок,Пусть они никогда не увянут,Пусть в них небо, земля, преисподня и Бог,Но моими не станут.А мои мне растить, не жалея трудов,В неприметном, неласковом местеИз бессонных ночей, из бунтующих слов —И расти с ними вместе.Постепенно смеркалось. Потом я ушёлМежду осыпью и валунами.И вдали без меня волновался и цвёлЛуг, поросший стихами.

Высоцкий

Он вырос некрасивым, но приметнымСреди московских каменных трущоб.Он пел про юность на Большом Каретном,Про долг, и честь, и многое ещё.На всех своих орбитах неформален,Он стал актёром как-то между дел.Сказал Любимов: «Пьёт… Но гениален!» —И он играл, любил, и пил, и пел.И загремели Гамлет, и Хлопуша,И слава, и скандальная молва,А он, себе и музыке послушен,Россию перекладывал в слова.В нём хриплая, бунтующая силаТворила свой прекрасный беспредел:Швыряла в пропасть, в небо возносила!И он играл, любил, и пил, и пел.Его душа работала двужильноВ пересеченье света и теней.Он стал звездой Таганки и Мосфильма,Рвал паруса и вздыбливал коней.И так он был Мариной озабочен,Что где там спальня! – континент гудел! —Летал в Париж с букетами – и оченьЕё любил! …Играл, и пил, и пел.Ему хотелось удостоверенья,Что он поэт! Чтоб подпись и печать!В СП хотелось! – но Андрей и ЖеняПредпочитали сдержанно молчать.Потом писали, что и были б рады,Да запретил тот самый «здравотдел»!Высоцкий умер в дни Олимпиады.Наотмашь умер – как играл и пел. Страна умолкла, сжав сердца и губы, Не веря, что она отныне без… Когда уходят те, кого мы любим, Молчание спускается с небес. Что он поведал Богу, я не знаю. Всевышний сутки молча просидел, Потом сказал: – Я грешника прощаю… Я б тоже там играл, и пил, и пел!

Женский портрет с эпилогом

Прекрасны были женщина и год,А рухнули в молчанье и разлуку…Похожая на августовский мёд,На яблоко, клонящееся в руку,Была она. И было ей даноНе делать ни движенья вполнакала:Шла – как летела, и пила вино,И плавала в грозу, и хохотала.В ней жара было больше, чем в огне,В ней каждый выдох требовал свободы!Она казалась, и не только мне,Явлением загадочной природы.Халатик и изысканный нарядРавно светились на медовой коже.Ей шли дельфины, дюны и закат.Ей шёл весь мир – и я, наверно, тоже.Отодвигая в тень своих подруг,Без умысла игрива и надменна,Она с ума сводила всех вокруг —Погибельно манящая сирена.Мужскому взгляду было не уйти:Её задев, он плыл за нею, вторяСиянью линий бёдер и груди,И меркло небо, и стихало море…Она – и это чувствовал любой! —Во всём держась своей манеры броской,Входила даже в воду, как в любовь, —С улыбкой и распущенной причёской.Уплыв, ложилась на спину она,В голубизне утрачивая тело,И пепельных волос её волнаС морской волной сливалась и темнела.Купалась в тонком. А могла и без,И шла из вод, самой себя не пряча.Славянка, Афродита, чудный бес!Но Бог – её ли, мой? – уже назначилСудьбу, где в небе тает самолёт,Где для меня оставлена записка:«Всё миновало…»Я в далёкий годЗнал женщину. Тогда казалось – близко.