Полет над бездной
Шрифт:
Много чего он, Володя, успел натворить в жизни этого человека, а теперь окончательно запутался, не понимая ни себя, ни его. Уж слишком неоднозначно было все, связанное с этим покойником, столь противоречиво, а порой очевидно, но за всей очевидностью, что видела пресса, пряталось еще что-то, что-то большее очевидных мнений публики. Володя знал это, помня глаза этого бунтаря.
— Этот мальчишка что-то значил для тебя? — спросил мужской голос совсем рядом.
Володя обернулся и увидел мага в черной мантии с капюшоном, поти полностью
Маг не дождавшись ответа, опустился на одно колено и положил на каменную плиту у столба небольшой медальон, больше похожий на монету с пентаграммой черных магов. Володя не особо разбирался в подобной символике и конечно не знал, что подобный медальон был отличительным символом черных мечников.
Он молча смотрел на него, боясь нарушить некое единение этого мага со своими мыслями и воспоминаниями. Мужские, явно сильные пальцы, переплелись в неком символе, явно из черно-магического писания, и замерли у груди.
Так он сидел какое-то время, будто молился, а затем встал и продолжил говорить, будто и вовсе проходил мимо:
— Ну, так как?
— Он…
Тут Володя вновь посмотрел на табличку и подумал, что этот человек занимал в его прошлом много места, будучи его мотивом в доброй половине деяний. Именно из-за этого человека он много думал и не раз изменял свою жизнь.
— Он просто был, — прошептал Ворлодя, вместо ответа.
— Ой, не просто, — отозвался маг.
Он тоже смотрел на эту могилу и лишь капюшон скрывал его тоскливую скорбь. Сейчас Эвелин Свифт и сам не понимал своих чувств. Этот мальчишка был скорее позором, чем гордостью, но не один другое ученик не вызывал в нем столько эмоций, как этот негодник, живущий по ему лишь понятной идеологии, а маг не сомневался, что эта идеология была, иначе нельзя было иметь столь уверенный дух. Он никогда не понимал этого ребенка, как и не понимал, почему согласился его учить, как и не понимал зачем ему была эта сила и кому и что он хотел доказать, но одно он понимал сейчас не хуже Володи: все было не просто.
— Я не знаю, — ответил белый маг. — Просто он был моим соперником.
— Видимо достойным, раз его не хватает…
Володя не стал ни отрицать, ни соглашаться, чувствуя смешанность своей реакции на подобные слова. Одно лишь было ясно — все это слишком далеко от равнодушия.
— А кто он в вашей жизни? — спросил он, стремясь отвести диалог подальше от своей персоны.
— Когда-то он именовал учеником, — ответил маг едва слышно, и еще тише добавил: — но я отказался от него…
— Жалеете?
Почему-то талантливый эмпат был просто уверен, что именно сожаление привело собеседника сюда в этот день.
— Я лишь думаю, что он был достоин лучшей смерти, — холодно ответил черный и поспешил уйти и от разговора, и от воспоминаний, и от мыслей. Уж слишком он был теперь не молод, что б признаваться даже самому себе в своей неправоте, проще было оставить здесь и мысли и воспоминания, выкинуть, как мусор и идти дальше, никогда не возвращаясь к столь поразительной искре упрямой жизни.
— Лучшей смерти, — прошептал тихо Володя, пытаясь понять мог ли такой, как этот бунтарь погибнуть так бесславно, и не вид подобного исхода.
— Иронично, — прошептал он печально, сожалея, что во всем этом так и не смог стать ему другом.
Сэт сидел у окна, но на отдаленном расстоянии, видя лишь краюшек неба, большего видеть и не хотелось, да и на большее в доме покойного Шамирама рассчитывать и не приходилось, уж слишком его окна были на виду, обращая подобное в опасность, о которой правда Сэт и не думал, глядя в синюю даль.
В голове было отчаянно пусто, особенно после этих смешных похорон, лишь крутилась в сознании далекая мелодия фортепиано откуда-то из детской памяти, что-то из звуков, рожденных его матерью.
— Ты так ничего и не ел, — обреченно сказал Максимус, вздыхая, глядя на свой. — Ты вообще-то еще слаб и…
Он замолк, понимая, что ответа не будет, как и понимания его тревог. Он лишь сел на край кровати, не зная, что и делать со своим спасением.
— Было не безопасно туда приходить, тебя могли увидеть.
Сэт продолжал молчать.
— Она, видимо, почувствовала, ведь вы все еще крепко связаны, и потеряла сознание…
Лишь на миг веки слушателя опустились с отдаленным намеком на сожаление, но он, как и прежде, не проронил, ни слова.
— А вообще в мире все по старому…
Максимус замер, не договаривая мысль, вдруг заметив, что говорит с живым так, как обычно говорят с могилой родного человека, оставляя общении, ему уже не нужное, для себя.
Его друг молчал.
— Ты совсем не будешь говорить со мной? — отчаянно спросил врач, опуская глаза и сжимая тонкие пальцы в кулаки.
— Мне просто нечего тебе сказать…
И они долго молчали, каждый в своем маленьком отчаянном мирке, но Максимус все же хотел вызвать в этом живом трупе хоть что-то, будто любое чувство, кроме отчаянья могло вернуть его другу жизнь.
— Алмонд Агвин вчера умер, — сказал он будто невзначай, поглядывая на Сэта.
Сжатый кулак до дрожи в пальцах стал ответом.
— Многие пишут, что перед смертью он говорил о тебе.
Короткий блеск алого глаза, и сразу же смиренно опущенные веки.
— Неужели тебе все равно?
— А что я, по-твоему, должен чувствовать?
— Облегчение, наверно…
— Я не желал ему смерти…
Его взор вновь вернулся к облачному небу.
— Но ты ведь ненавидел его…
Сэт молчал. Его рука на миг потянулась к внутренней стороне бедра, хранящей старый шрам, но он не позволил себе этого, отчаянно сжимая кулак, вместе с клочком штанины, трещащей от напряжения, грозясь разорвать свои швы.
— Сэт, я…
— Нет…
— Нет? — не понял врач ошалело. — Что нет?