Полет ворона
Шрифт:
После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
— Листья желтые над городом кружатся, — запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. — Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки — потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.
Сами «экономки» — две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами — поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
— Какая прелесть! — сказала Таня.
— Мы здесь чтим традиции, — ответил гордо Дубкевич — К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
— Почему именно через три?
— Праздник, — лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда — так звали «экономок» — быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
— Сейчас квасом парку поддадут, — сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. — Хорошо, да?
— Да, — сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
— Нравится? — спросил он Павла. — Выбирай любую. Мне не жалко.
— Спасибо, у меня уже есть, — легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
— Смотри. Жизнь — она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.
— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.
— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.
— Правильно, — удивился Дубкевич.
— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
— А это что? — спрашивала она у Инги.
— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.
Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.
— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.
— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:
— Превратят в пень трухлявый.
Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:
— А зачем?
— Что зачем?
— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?
— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.
«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.
Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.