Полет ворона
Шрифт:
Наташка, хоть и пьяная, сообразила уложить его в комнате Шуркиной матери, которая уехала погостить к сестре в Тихвин. Там-то Павел и проснулся под оптимистическую песнь собственного внутреннего голоса...
На кухне сидела растрепанная Наташка в тренировочных брюках и хлопковой рубахе навыпуск и жадно трескала яичницу. Перед ней стояла пиала с огурчиками, ополовиненный стакан красного вина и темная бутылка без этикетки.
— Привет! — весело сказала она. — Проснулся уже? Примешь? — Она показала глазами на бутылку.
— Нет, — сказал Павел.
Она изумленно посмотрела
— Ну да, ты ж не с бодуна. Ночью пришел... А я вот возьму еще грех на душу. — Она залпом выпила недопитый стакан и налила другой. — Не могу по утрам без этого дела. Затемно еще на вокзал сбегала, разжилась. Теперь ничего уже. И жрать сразу захотелось.
Павел взял из пиалы огурец, отрезал хлеба. Ел он на ходу — подошел к раковине, забитой грязной посудой, открыл кран, бочком приспособил под струю чайник, поискал спички, зажег конфорку, поставил чайник на газ.
— Зачем тебе все это надо? — спросил он.
— Что? — не поняла Наташка.
— Ну это, — он обвел рукой кухню. — Бардак весь этот, водочка по вечерам, бормотуха по утрам?
— Не учите меня жить, — хихикая, отозвалась Наташка, а потом ответила уже серьезно. — А вы можете предложить что-то другое? Перевыполнять план, копить на «Запорожец», по досточке возводить скворечник на дарованном начальством куске болота? Или в парторги податься?.. Впрочем, ты ведь у нас, Пашка, элита, не понять тебе нашей безнадеги.
— Элита! — Павел усмехнулся. — Скажешь тоже! На работе ничего хорошего, кроме плохого, а дома... — Он замолчал и добавил невесело: — Вот и прибился я к вашему бережочку.
— А дома-то что? — Наташка смотрела на него выжидательно.
— Ладно, проехали. — Не хотелось травить душу жалостью к себе, плакаться в чужую жилетку. — Ты лучше о себе расскажи. Я вчера, когда Шурка меня сюда приволок...
— Кто кого приволок — это еще вопрос, — вставила Наташка.
— В общем, когда мы пришли и я увидел здесь тебя, так просто обалдел. Тебя-то каким ветром сюда занесло?
— Долго рассказывать. А с другой стороны, куда спешить, суббота на дворе, — философически изрекла Наташка и налила себе еще стакан.
— Шурке оставь, — сказал Павел. — Проснется , — тоже захочет.
— Захочет — сбегает, — резонно заметила Наташка и, выпив, продолжила: — У меня после окончания все наперекосяк. В картографии тоска, пылища, глаза портятся, зарплата — кошку не прокормишь. Замуж с тоски пошла. Муж сволочь оказался.
— Пил, бил тебя? — спросил Павел.
— Сволочь — и все тут. — Наташка подперла голову рукой. — В общем, с картографии я уволилась, мужу ручкой сделала. И вот живу, как пташка небесная. Не жну, не сею... Все жду чего-то. Подруга одна обещала по торговой части устроить, да не больно торопится... Зацепиться бы за что стоящее...
— А Шурка? Он-то парень стоящий, я знаю.
— Стоящий, да не стойкий. И бедный.
— А тебе обязательно богатого?
— Обязательно. Надоело нищету хлебать. — Она занесла бутылку над стаканом, вылила все до последней капельки и залпом выпила.
Павел с грустью смотрел на нее. Лучшая студентка на курсе, красный диплом, аспирантура не состоялась только из-за отсутствия в том году мест
Жалко Наташку, которая задремала, положив кудлатую голову на стол. Жалко Шурку, который вот-вот очнется в ужасе нечеловеческом — а здоровье-то поправить нечем, и придется ему, потному, дрожащему, бежать на вокзал или на ближайший «пьяный угол», считая и пересчитывая на ходу рваные рубли в кармане. Если, конечно, к тому времени магазины не откроются.
Себя Павел жалеть отказывался категорически. Надо трезво, спокойно разобраться в ситуации, понять, что с ним происходит и почему, принять решение...
Наташка дремала, положив голову на стол. На плите кипел чайник. Павел пошукал на полках, нашел полбанки закаменелого растворимого кофе и ножом отколол кусочек в кружку. Туда же налил кипятку — а вдруг и вправду растворится? Растворился, и даже дал некий запах. Не совсем кофе, но все-таки...
— Я тоже хочу. — Наташка подняла голову, подперла ее кулаком и пристально смотрела на Павла.
Он протянул ей кружку, себе налил воды из-под крана, сел напротив и вдруг, изумляясь самому себе, начал рассказывать ей всю историю своего брака. Слова лились сами собой, он не сдерживал их и не подгонял, он как будто вообще не участвовал в процессе произнесения слов, а только слушал, слушал вместе с притихшей Наташкой. Закончив событиями прошлого вечера и встречей с Шуркой около вокзала, он замолчал и жадно выпил воду.
— Умный ты, Чернов, а дурак редкостный, — помолчав, сказала Наташка. — Впрочем, откуда вам, мужикам, понять? Я вот хоть и не рожала, по абортам все больше специализировалась, и то понимаю... С бабами в это время такое происходит... Одна подруга моя, Надька такая, так она специально ночью выходила, чтобы никто не видел, как она землю ест. Прямо так, присядет, земли горсточку наскребет и ест. Не могу, говорит, без этого, хоть режь. А другая и вправду резать стала — мужа своего, показалось ей, что от него другой женщиной пахнет. Насилу убежал... И ничего, пережили, трое детей у них теперь, и все здоровенькие. А ты трагедию на пустом месте разводишь — ах, она ребенка моего будущего не любит, ложе мое брачное осквернила! Так не она же на нем трахалась, и будь доволен... Вот что, Чернов, чеши-ка ты отсюда домой, да купи по пути цацку какую-нибудь, елочку — Новый год на носу... Придешь — обними, приласкай, прощения попроси — ей знаешь как тяжело сейчас...
Павел встал и начал надевать пальто, висевшее туг же, на кухне — прихожей у Шурки не было.
— Эй, Чернов, — сказала Наташка. Он обернулся. — Слушай, оставил бы рублика три на опохмелку, а? В другой раз увидимся — отдам.
Он сунул руку в карман, вытащил бумажку, положил на стол. Бумажка оказалась червонцем. Наташка посмотрела на червонец и вдруг обхватила голову руками и зарыдала. Павел, не прощаясь, вышел.
В третий раз ему говорят практически одно и то же. Сначала сама Таня, потом Сутеев, теперь вот Наташка, по-своему... Верь, Чернов, верь, надо верить, что все именно так, как они говорят, что все будет хорошо.