Шрифт:
Пролог
Двадцать один час пятьдесят девять минут. Секунды – одна, две, три, четыре. Пожалуйста, нет. Не надо. Не надо этих картинок. Не могу их видеть больше. Это не страшно, но от них хочется выть, беззвучно открыв рот и зажав уши руками. Просто вот так, да, надавить, поближе к передней перепонке, растопырив пальцы с угловато обстриженными ногтями и кричать, беззвучно, сидя в постели, в темноту. Даже отрывая ладони от ушей, продолжать их закрывать, как будто на расстоянии. Как будто это могло бы чем-то помочь. Помочь не видеть? Не слышать? А что не слышать? Они итак приходят ко мне без звуков. Поверь, беззвучно едущий в тебя поезд, выпускающий пар и по логике в этот момент издающий гудок, но при этом ни децибела звука –
Глава 1, в которой Полина попала в начало
Меня зовут Поля. Но бабушка зовет меня Полина, а папа – просто По.
Эта история произошла в тот период, когда я отчаянно хотела попробовать лёд. Какой он на вкус? Мечтала прям отодрать большой мутный комок с лавочки возле дома, ломая ногти и пристывая к нему шелушащимися подушечками пальцев. Положить в рот и вжать языком в самое небо. Успеет ли он прилипнуть намертво к языку, прежде чем начнет таять? Или снизу прилипнет, а сверху нет? А если приоткрыть рот и тонкой узкой струйкой втянуть в рот воздух, то ледяной воздух острым лезвием пойдет по горлу, обжигая пищевод?
А если, если попробовать совсем другой лёд, что будет? Допустим, аккуратный кубик льда из белой формы из погреба – тот ведь другой совсем. Прозрачный, с застывшими в нем пузырьками воздуха. На вид он был более нежный и хрупкий. Одомашненный, что ли. Но от этого не менее холодный. Казалось, что тот – с улицы – будет на вкус как гуща разваренного гороха на дне кастрюли. Облепит язык, да останется на нем густым налетом. А домашний будет – как верхний слой отстоявшейся сыворотки – свежий на вкус, чуть солоноватый, чуть кисловатый и напоминающий вкус лета. Хотелось попробовать оба. Но бабушка сказала, что тот, кто съест лёд – обязательно заболеет и умрет. Как же так? При таком варианте я смогу попробовать только один кусок. Но вкус второго что – так и не узнаю? Два одновременно пробовать – смысла не было.
Иногда, правда, было такое настроение, что не до вкусов. Хотелось просто все закончить. Закончить все хотеть. Ну, узнаю вкус одного, и ладно. Другой – в следующей жизни попробую. Хотя – есть ли она – это следующая жизнь? Будет ли? Судя по тому, сколько грехов я творю каждый день – так говорит мама – гореть мне синим пламенем только в аду. Вроде так говорят? Там уж я точно лед не попробую. В общем, на эту тему – чистая безнадёга. Может, поэтому надо иметь очень много желаний? По теории вероятностей – да, я и ее чуть изучала – шансы сбыться будут далеко не у многих желаний. Ну, и вот чтоб не страдать за этим самым льдом – хорошо иметь еще список хотя бы из девяносто восьми штук. Пункт номер три – я… я хочу вернуться домой. Наверное. Не уверена что там хорошо. Но там есть другие люди. Они меня не любят. Никто. За исключением Надьки, моей подруги. Она меня любит, хоть и говорит иногда, что я коза и она меня побьет если я еще раз посмотрю на Витьку – соседа по парте через проход. А он мне вот вообще не нравится. Но в общем мы с ней ладим. И даже скучаем друг за другом. А больше меня там никто не любит. Но – наверное, по сравнению с тем, как сейчас – пусть лучше кто-то не любит, чем никто и не любит, и не не любит. Вроде пока не путаюсь в мыслях. «Рассуждаю вполне здраво» – как изредка хвалила меня Лариса Ивановна – учительница по литературе.
В то воскресенье народу на перроне было – не протолкнуться. Яблоку негде упасть, как говорится. Да, опять она – Лариса Ивановна – разжевала нам тему фразеологизмов год назад так тщательно, что я, «не валяя дурака», «зарубила их прямо у себя на носу». Ага. Нет, яблоко-то на перроне могло упасть. Но точно попало бы кому-то по котелку или шляпке с вуалькой. Зачем эти вуальки придумали, никак в толк не возьму. Хочешь ты себя показать и народ посмотреть – смотри. А нет – так и нечего высовываться.
Да, я опять отвлеклась. Так часто бывает. Начну с начала, если уж решила рассказать вам эту историю.
Это случилось в выходное воскресенье. Я знаю, что так не говорят. Но выходные – они ведь не только для уборки или отдыха. Они для того, чтобы выходить. Так понимаю? Вот мы в это воскресенье и вышли. И не пошли на воскресную службу, как это бывало уже много лет подряд. Что, конечно, удивительно было уже само по себе. Даже если бы мы вышли и никуда не пошли. Но по порядку. С утра распогодилось, и мы оставили дома теплые пальто и накинули легкие плащи. Даже не взяли зонты. Но я, конечно, взяла с собой Дуню. Это моя любимая кукла и без нее я никуда не хожу. Только в школу не беру, а то засмеют. У Дуни нет лица и она живет в лапте, но я расскажу о ней потом, может быть. А то опять отвлекусь. Ну вот, мы оставили теплые вещи дома и, как это обычно и бывает, с неба, когда вернутся домой мы уже не могли, полетели пушистые снежинки. Но льда нигде уже не было. Так что и соблазна попробовать его было поменьше. Нет – и нет. Апрельские снежинки, падая на чёрный паровоз – тут же таяли. А что им еще было делать? Такая горячая махина. Дым так и валил из высоченной трубы, скрывая небо и иногда – меня от мамы.
– Поля! Поля, где ты? На перроне надо вести себя аккуратно! Ах, ты рядом. Вот и стой. Никуда не отходи.
Маме-то было все равно, где я. Но мама с папой везли меня показать бабушке – «как вытянулась и выросла». И боялись, что вдруг с поезда сойду в Москве— а показать будет некого. Паровоз загудел и выпустил из трубы огромное – в пол неба белое мутное облако. Все ринулись к ступенькам, оттесняя вежливо улыбающегося проводника.
Паровоз загудел еще раз, на этот раз гораздо протяжней и тревожней. Дернулся, щелкнул, дернулся еще раз, и поехал так, словно никогда и не останавливался.
В вагоне сильно воняло гарью. До тошноты. В купе, на столике с нарисованной на нем картой, стояла лампа с абажуром из зеленого стекла. Полина, поёрзав на сиденье, скинула правый ботинок и подтянула ногу под себя. Ну и что, что так нельзя. Почему? Кому-то же можно было расковырять в дерматиновом сиденье огромную дырку, распотрошив грязный поролон. Он, конечно, был когда-то чистым и новым. Наверное, таким же, как и это выцветшее и обшарпанное, но все еще презентабельно выглядящее купе. Но поезду, наверное, уже много лет.
«Интересно, через сколько лет хождения или езды по рельсам, как у него, начинаешь терять вид? Сильно ли заметен этот период, или момент, когда ты ого-го и можешь не свернуть горы – нет, зачем их сворачивать, до сих пор не понимаю, а подняться по ним и… Нет, опять не то. Взбежать по ним, по прямой, до самой вершины, и – взметнуться ввысь, с самыми большими орлами. Чтобы увидеть тот самый мир, который ты прямо сейчас можешь покорить. Хотя нет, чуть-чуть позже. С того момента, как опустишься. И как понять, где началась та точка, в которой ты все еще покоряешь этот мир, а силы и вид – уже не те? Да и сиденье вот изрядно потрепалось, и ты ведь тоже можешь и не заметить того момента, когда треснет первая истертая петелька. Затем вторая, третья. – Снег плавно сменился дождем. Капля по ту сторону окна, сказав мягкое «Привет!» – присоединилась к раздумью. – А потом починить петельки будет недосуг. «Сейчас, сейчас, вот только доделаю…» И какой-нибудь хулиган ковырнет первую порцию поролона, выбросив кусок из самого нутра – на пол».
Поезд дернулся так внезапно, что лоб почти коснулся края ржавого истертого стола с выщербленными в три слоя, словно здесь велись геологические раскопки, кусками. Полина выскочила из дремоты, а пассажиры недовольно заголосили, завозмущались. Но поезд в свое оправдание сделал все, что мог. Дернулся еще раз, что было мочи, и пустил густую порцию свинцового вонючего дыма прямо в салон, сопровождая слабым свистящим звуком. Пассажиры закашлялись, позабыв о жалобах и угрозах. «Извинение принято, – старый поезд с облегчением улыбнулся, – а хорошо все-таки вот так, не спеша делать единственный и последний рейс за этот день. И на покой. Да. На заслуженный покой».