Политэкономия соцреализма
Шрифт:
Все на вечере нарядные сидели. Всюду трехрублевые папиросы лежат. Курим их. Потом жареное мясо мы с вермишелью ели с подливой. Пироги с рыбой большие. И кофе опять и сладости.
Поужинали, начали танцевать. Потанцевали, распрощались и на машинах всех развезли по домам. Людям всем хорошо на этом вечере было. У каждого свои разговоры нашлись, кто про что. Всякие товарищеские беседы» (С. 482–483).
Теперь уже трудно даже понять, где праздник, а где будни, поскольку «теперь парни все в галстуках ходят, а девчата в фетровых шляпах, в шелковых платьях, в дорогих чулочках и туфлях. […] Радио у нас появилось – тоже новая культура большая. Приходишь домой – включаешь – все новости слушаешь. Музыки я большой любитель, концертов. Сам на гитаре, на балалайке да на гармошке поигрываю. Хулиганства у нас на Гальянке от коренного населения уж нет. Молодежь наша оденется к вечеру и степенно идет в город, бережет все на себе. То, бывало,
Преобразились и старики:
«Моя баба мне:
— Вот нету того, нету другого!
А я ей:
— Наша власть все ноги отбила, добивается, чтобы не было войны. Кабы капиталистические державы не подстраивали бы войны, нашей державе не пришлось бы работать на оборону, а все бы работали на продукцию» (С. 465).
Другая «баба» куда более сознательна: «Я так смотрю: только леность сейчас с голоду пропадает. Ведь первостатейная жизнь теперь, при советской власти. Будьте Лениным и Сталиным премного довольны (С. 474).
Лозунги первой пятилетки: «Догнать и перегнать!», «Темпы решают все!», «Время, вперед!» – следует рассматривать не только как экономическую, но и как эстетическую программу. «В этой культуре, – как заметил Рыклин, – было сделано все, чтобы не видеть детали, а созерцать всего лишь собственные представления о том, как это должно быть» [560] . Природа этой «истории» раскрывается постепенно. Именно исторический нарратив создает иллюзию движения, в котором можно регулировать темп повествования и смены объекта. Именно темп этого нарратива не позволяет за деталями увидеть картины. Он не дает задуматься над тем, когдаи каквсе так быстро меняется, если ясно (хронологически!), что не меняется ничего.
560
Рыклин М.Пространства ликования. С. 52.
Проблема этой «истории» сугубо хронологическая. «Счастливая жизнь» протекает в одном временисо зверскими убийствами, а вовсе не «после» них. Прежним остается и уровень трудовой культуры. Если раньше существовала полная материальная и физическая зависимость рабочего от мастера, повальное взяточничество, приписки и массовое пьянство («Работают все по пьянке», – говорит один из рабочих (С. 101)), то и теперь тот же травматизм, та же грязь, та же работа «за страх» (ведь за все грозит суд!), «на авось», то же насилие, та же необустроенность. Им просто некуда деваться. Для их исчезновения в этом нарративе не отпущено времени. За рисуемыми внешнимиизменениями (парни в галстуках, девчата в фетровых шляпах, а старики «культурно» кушают торты с кофе) вопрос о глубинных изменениях просто не ставится.
Происходят не «перемены» даже, но какие-то смены картин: «Первая пятилетка совершенно изменила лицо горы. Теперь по ночам Высокая не сливается с мраком, а сияет десятками веселых огней, далеко освещая окрестности. Рычат экскаваторы, подают гудки паровозы, и лязгают буровые станки. Вместо хвои стогодовалых деревьев, гора оделась сетью электрических линий, водопроводов и воздухопроводов» (С. 363). Главной «деталью», которую надо было «не видеть», было то, что на самом деле книга рассказывала вовсе не историю и что в течение нескольких лет первой пятилетки ничего измениться вообще не могло, что фактически все осталось таким же, каким оно было задолго до революции, – с той только разницей, что в ходе промышленной модернизации эффективность дисциплинирования (а с тем и «культура» с галстуками, тортами и фетровыми шляпами) несколько возросла. Главная функция этого исторического нарратива оптическая: он учит видеть и не видеть протекающее время, он учит новому видению настоящего как прошлого, наспех оформленного в «историю».
Из рассказа повара: «В столовой блестящие ложки, ножи и вилки разложены по столам. Появляются грузчики. Раздевшись в прихожей, они занимают места за столиками. Вкусный овощной суп, жареная картошка с мясом, каша, белая булочка, 300 граммов хлеба. […] Так перестроился погрузочный цех за какие-нибудь три года» (С. 342). Можно даже поверить, что так и было в 1933 году (хотя еще в 1930 году в рабочих столовых в центре Москвы не было даже ложек и рабочие ели какую-то «бурду»), но это не ставит под сомнение основное, что бессознательно зафиксировано в этой книге о прошлом («Были»!), а именно: отсутствие памяти, вызванное отсутствием субъекта (своего рода безрежиссерский монтаж). Перед нами бессубъектная, «чистая картина» настоящего, которое выдается за прошлое.
В этой фиктивной истории не может быть памяти, поскольку память порождается болью в настоящем (и вызывает эту боль). Травматика снимается переносом настоящего в прошлое, дереализацией жизни. Введение соцреалистической схемы (с врагами, героями, жертвами, картинами «счастливой жизни», завершающимися славословиями вождю) оказывается неизбежным. Это испытанная дереализующая сюжетная схема. Ее функция ортопедическая: она создает условия для речи об этой реальности, этих «фактах роста». Главное, чему нет выхода в этот нарратив, – это текущей повседневности. Она является главным врагом «нарратива прогресса» и первой его жертвой. Это не «умолчание» и даже не «сокрытие» каких-то «темных сторон» действительности. Соцреалистическая логопедия учит произносить определенные звуки, одновременно научая не выговаривать большую часть алфавита. У повседневности нет языка, она не выговаривается. Здесь иной статус «события» и «факта». Здесь настоящее лишено репрезентации: объявленное прошлым, оно пусто и заполняется какими угодно картинами, не поддающимися верификации. Перед нами – чистое искусство соцреализма.
Летом 1933 года перед писателями Ленинграда, работающими над «ИФЗ», с пространной речью выступил главный партийный «контролер» Матвей Шкирятов. Ответственный за проходившую тогда «партчистку» один из ближайших подручных Сталина звал писателей на заводы, к участию в партсобраниях: они смогут «многое получить на чистке наших промышленных гигантов», уверял он. И то верно, если нельзя писать историю завода, предварительно «глубоко и серьезно не изучив жизнь», то саму «жизнь» нельзя понять вне проходившей «чистки». Процесс «очищения» был куда важнее результата – самой «очищенной жизни». Процесс давал писателю сюжет – не только «классовой борьбы» и «перековки», но и рождения новых, «социалистических производственных отношений». Жизнь вне«чистки» не имела ни (социалистического) содержания, ни формы (сюжета). Поэтому призыв «учиться жизни в ходе чистки» приобретал характер эстетической программы. Перестраивавшимся «на марше» писателям предстояло не просто «понять», но, как заметила Шкапская, «поверить» в эту программу. «В этом вам несомненно поможет посещение чистки» [561] , – зловеще напутствовал их Шкирятов.
561
Шкирятов М.Глубоко и серьезно изучать жизнь // Резец (Л–д). 1933. № 20. С. 26.
Жизнь, которая открывалась после «чистки», может быть понята в качестве метафоры соцреалистического преображения. В «патетических притязаниях на овладение пространством идеального», когда «вымысел проходит через полную «дереализацию» жизни» [562] , проясняется ведущая стратегия этого «вымысла» – стратегия вытеснения(т. е. своего рода «очищения»). Почти всегда «жизнь» вытесняется либо во времени (как в «Былях», в прошлое), либо в пространстве (как в «ЛСТ», в «Америку»). Эти локусы вытеснения можно назвать соцреалистическим негативным хронотопом(в конце концов, прошлое есть «не–время», а Америка – «не–пространство»). По меньшей мере половина участников книги о Сталинградском тракторном заводе (далее – СТЗ) либо сами американцы, работавшие на строительстве, либо русские (техники, инженеры, бригадиры), которые стажировались в Америке на заводах Форда.
562
Рыклин М.Пространства ликования. С. 95.
Америка властно входит на страницы книги, вводя сложную систему координат и образуя новые перекрестки – не только будущее–настоящее/прошлое, но также социализм/капитализм (в «Былях» «капитализм» был представлен слободой, а социализм строился «от обратного», по сути, как «новая слобода»), Россия/ Запад (этой оппозиции в «Былях» не было вовсе). Ввод классового критерия принципиально важен. Если в «Былях» «счастливая жизнь» конструируется как простое отрицание «мерзостей прошлого» (причем сам «социализм» и «классовые изменения» вообще не раскрываются), то в «ЛСТ», напротив, речь идет о строительстве социалистического предприятия по модели капиталистического, но как полное его отрицание. Оппозиция капитализм/социализм вводится и на уровне нарратива: в отличие от монтажного нивелирующего принципа «Былей», «ЛТС» основана на индивидуальных биографиях, из которых и вырастает картина строительства завода.