Политэкономия соцреализма
Шрифт:
Между тем сами «коммуны» были продуктом разложения, которое царило на стройке. Идеалисты, которые поверили рассказам о социалистических городах с бассейнами, где можно будет купаться круглый год, и ванными комнатами в квартирах, приехали на стройку, и тут оказалось, что «из Москвы нас вызвали слишком рано. Оборудования еще не было, делать было нечего. Мы ходили по мастерским и не знали, куда приложить энергию. Мы прогуливали, опаздывали на работу, никаких взысканий к нам не применялось. Безысходная скука заставляла ребят драться в бараках калошами, петь безобразные песни. Ребята ходили по поселку с гармошками, ругались и хулиганили. […] Первое время уборщицы заводоуправления ежедневно подметали в бараках пол и проветривали комнаты. Но в конце концов ребятам надоела эта уборка, и они не стали
— Ничего, – говорили они, – мы и с клопами проживем. Не клопы решают вопрос» (С. 192–193).
Это как бы оборотная сторона ремизовской заботы о чистоте. На стройке, вспоминал парторг, «грязь считалась «мелочью». Шесть месяцев равнодушного отношения к неряшливости загрязнили литейный цех. Горы земли и мусора возвышались у конвейера. Всюду валялись лисники, отработанные шишки. Как в Аравийской пустыне, царствовал здесь песок – черный, хрустящий. Идешь и проваливаешься. Машины были покрыты толстым слоем грязи. […] Привыкли люди к грязи» (С. 91–92). Только с приездом на строительство Косарева, который заявил, что «у вас клопы съели трактор», и с разгоном комсомольского руководства за «левый оппортунизм» стало возможным избавиться от коммун.
Как бы то ни было, «молодняк» вовсе не был «чистым листом». Просто мы имеем дело с отказом читать письмена, которыми было «исписано» это сознание. Среди участников книги – совсем мало стариков. Один из немногих – колоритный персонаж – рабочий Красавин. Своеобразный «Левша», гордый тем, что «до всего самоучкой дошел, от практики» (например, грамоте он научился только в 1928 году), мастер на все руки, он неустанно похваляется тем, что может делать работу, которую не берется делать никто, и тем самым ставит в тупик инженеров и иностранцев, которым остается только руками разводить, глядя на мастерство и «сметку» Красавина. «Когда ездил на Ярославский резиново–асбестовый комбинат – командирован был – там поставил три мотора. Американские и французские специалисты отказались, а я поставил. А прежде не видал их сроду. Мне говорят:
— Тридцать восемь тонн!
— Ну что ж, хоть двести тонн. Не может быть такой работы, чтоб нельзя поставить.
Их бригада над одним мотором две недели работала. А под моим руководством за два дня три мотора поставила» (С. 125).
Детей своих Красавин воспитывает «в будущем духе». Один сын в педагогическом институте учится, другой – в литературном институте в Воронеже. Отстроил Красавин себе дом на шесть комнат, живет «припеваючи»: «В квартире у меня радио, ленинская библиотека, сот пять журналов. Читаю в свободное время. Раньше у рабочего не было этого. Раньше день отдыха проводил в гулянке, на картины не ходил, даже и не знал, что такое картины: недоступно было посмотреть. А теперь, что хотишь, могу. В свободный день отдыхаю, книгу читаю, иду на какое-нибудь собрание – собраний не пропускаю. В сад пойду. Хожу в цирк и театр, старуху таскаю с собой» (С. 128). Фактически это состарившийся Ремизов. Но преуспевший слишком поздно. Ремизов вместо цирка ходит в совпартшколу. У него еще все впереди – как у сынов Красавина.
В «ЛСТ» легко хвалят Америку и ругают Россию. Америка здесь – это только техника и организация производства: «Кончив практику, я несколько дней потратил на то, чтобы обойти фордовские цехи и ближе присмотреться к их работе. Меня поражала у Форда образцовая чистота, внимание к мелочам, стандартность и продуманность всего производственного режима и каждого пустячка в отдельности» (С. 334). Но вот будущий начальник цеха вернулся на завод, где «все еще велись строительные работы, оборудования не хватало процентов на сорок. В инструментальном цехе губили дорогие станки, снабжения материалами налажено не было, а кадры… Люди приходили из колхозов, с окраин, из Азии. Многие впервые видели железную дорогу. Едва подготовив, их ставили к дорогим, изумительным по сложности станкам» (С. 337). Американское «настоящее» (со всей американской техникой будущего) есть тем не менее «прошлое». Тогда как советское «настоящее» (со всей российской отсталостью) есть уже «будущее».
Этот дискурс конструирует «хронотоп», в котором настоящее полностью дереализовано. Как можно видеть, он почти ничего не «скрывает», он почти не «лжет». Он находится по ту сторону правды и лжи. Выполняя оптические функции, он не просто демонстрирует разные техники чтения «настоящего», но маркирует спектр легитимности: те «версии реальности», что здесь представлены, имеют право на существование. Иных просто нет. Понимают ли, к примеру, американцы советскую реальность? «Государственному аппарату этой страны, – полагает один из них, Ролло Уорд, – лишь в редких случаях приходится применять административные методы воздействия. Культурный уровень коллектива настолько высок, что он легко и безошибочно распознает паршивую овцу, забредшую в стадо, и просто–напросто вышибает (иногда очень ощутительными пинками) из своей среды» (С. 154). Уорд, конечно, мало знаком с «государственным аппаратом этой страны». Что же касается «культурного уровня» коллектива, то он также не был секретом для иностранцев, работавших на заводе.
Просто американцы (разумеется, в книге представлены только те из них, кто с симпатией относился к СССР) видели то, что хотели видеть. К примеру, Роберт Робинсон, чернокожий выходец с Ямайки, рассказывавший о том, как он страдал от расизма в Америке, отмечает отсутствие в России уважения к точности и ответственности; у молодежи «самоуверенность растет далеко не пропорционально их успехам» (С. 184), он вполне откровенно говорит об отсутствии контроля, дисциплины, о расхлябанности, неумении организовать мелочи, неряшливости. Но важно для него в конце концов вовсе не это: «Мне рассказывали, как в этих деревнях при царе жило крестьянство. Я вспомнил, как живут негры и пролетарии на Кубе, на Ямайке и в Америке. Я понял тогда простую истину, что дело не в расе. Русский крестьянин, угнетенный экономически, жил при царе не лучше ямайского негра. И вот русские захотели жить «дисент». Они захотели, как и я в свое время, жить культурно и чисто и заниматься творческим трудом» (С. 186).
Представленные в книге «точки зрения» и «картины действительности» освящаются самим фактом их презентации (в этой связи стоит отметить своеобразный «полифонизм» всей книги, когда, к примеру, парторг в своих воспоминаниях критикует директора, а рабочий – бригадира, причем все они находятся под одной обложкой; этому служат также вводы повествования от первого лица, диалогов, воспоминаний других лиц, материалов газет и даже элементов «литературы путешествий» в рассказах о поездках по Америке).
В конечном счете оказывается, что сам нарратив «счастливой жизни», который неизбежно наступал в конце любой советской книги, уже воспринимается как своего рода монтажный сдвиг. Вот приводится (причем многократно в рассказах разных людей) факт приезда на СТЗ Орджоникидзе, обнаружившего, что в столовых не просто кормили чудовищно, но что приходилось есть чуть ли не руками – не было ложек. Далее следует просто-таки кинематографическое «затемнение» и… преображение столовых.
Вот врач С. Динес описывает невероятную грязь в цеху, отсутствие воды, элементарных бытовых условий, которые он застал по приезде на завод. То же и в связи с медобслуживанием: «При выходе из цеха бросилась в глаза зеленая дощечка с красным крестом и надписью: ЗДЕСЯ ПУНКТ ПЕРВОЙ ПОМОЩИ.
Черная сбитая лестница вела в полуподвальное помещение. Спустился вниз. Тесная комнатушка битком набита рабочими. В углу стоял грязный стол, в беспорядке на столе валялись бинты, вата. Рой мух. У стола суетилась сестра. Она орудовала пинцетом, одна сторона которого была покрыта ржавчиной. На сестре – грязный, измятый халат» (С. 410).
Подобная же картина и в бараках, забитых грязными тряпками, вонючими овчинами, полными клопов, и без умывальников. Но вот наш доктор взялся за дело: «Ломалась клопиная Русь, окуривалась едкой серой азиатчина. Двадцать четыре тысячи человек приняли участие в санитарном походе. Убиты были миллионы клопов, вшей, блох. Тысячи возов грязи были вывезены на свалку» (С. 413). И вот – все чудесным образом вполне по–соцреалистически обновляется: «Жильцы возвращались в бараки. С Волги дуло свежим ветром. Степь пахла полынью, полынью пахло в бараках» (С. 413).