Политэкономия соцреализма

Добренко Евгений Александрович

Был открыт при заводе диспансер, оборудованный «по последнему слову» медицины. Но главное, что «люди перерождаются на глазах. Два года назад они привезли с собой на завод вековую дикость, столетнюю грязь глухих Портяновок, Орловок и Журковок. Сейчас не узнать их. Когда новый рабочий собирается идти в диспансер, он прежде всего вымоется в бане, оденется в лучшее, что у него есть, обязательно пострижется и побреется. Рабочий посещает диспансер очень часто. Он здоров, но его приучили дорожить своим здоровьем, и он аккуратно проверяет себя…» (С. 420). Что за чудо произошло с рабочим за два года? Отчего он вдруг стал здоров и когда он успел приучиться дорожить своим здоровьем?

Некорректность подобных вопросов очевидна: обобщающие конструкции типа «рабочий здоров» и неопределенно–личные «его приучили» и выполняют функцию затемнения и сдвига. Это соцреализм «по содержанию» и авангард «по форме».

Как по мановению волшебной палочки, наступает здесь преображение реальности: уже знакомый хронологический сдвиг превращает грязь в чистоту (все «преображается на глазах»!). В конце книги редактор заводской газеты, рассказывающий о том, насколько сильно разнятся американское и советское производство по качеству и культуре, тут же дает следующую картину завода: «Всякий, кто попадает к нам на завод, не может не чувствовать, что он попал в какой-то особый мир. Вы идете по заводскому двору и слышите музыку Чайковского. Вы выходите на площадь перед заводской конторой и продолжаете ее слышать. Музыка звучит из окон рабочих квартир. […] Бетонированная широкая дорога в заводском дворе, клумбы с цветами, окрашенная ограда, книжный киоск, застекленная витрина, где есть и технические книги, и беллетристика, и иностранная техническая литература […]. Ни один завод не получает столько экземпляров «Правды», сколько мы, – пять тысяч экземпляров» (С. 440). Сам процесспроизводства, условия труда, культурный и политический уровень работников (т. е. процесс «чистки») куда важнее результатовэтого производства, поскольку в продукте нет ничего собственно «социалистического». Социализм заключен в этой музыке, в этой широкой дороге, в клумбах, в киоске, в тысячах экземпляров «Правды»: «вы попали в какой-то особый мир»… Как заметил Горький, «советский завод – школа социалистической культуры, а не капиталистическая живодерня» [564] .

564

А. М. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 222.

Спору нет, машина требовала дисциплины. Но не она была источником дисциплинирования, так же как сам сталинизм был не только искусством «овладения техникой», но и «кузницей кадров» (как сказал Сталин, «кадры, овладевшие техникой, решают все») и доменом «новых производственных отношений». Индустриализация не была поэтому простым строительством заводов, но прежде всего колоссальным по масштабам социальным переворотом – крестьянство, уничтожаясь «как класс» мелких собственников, превращалось в «пролетариат», «правящий и передовой класс». «ИФЗ» – это история дискурсивного превращения крестьянства в пролетариат, нарратив, легитимирующий производимые властью социальные преобразования. Лучше всех понял смысл этого дискурсивного рождения нового класса Л. Авербах, когда писал об «ЛСТ»: «Как будто перед нами книга об отдельных людях. На деле это повествование о торжестве победно наступающего коллективного разума миллионов», герои которого преображаются на глазах: «отсталые крестьянские парни превращаются в ударников, изобретателей и рационализаторов, энтузиастов социалистической стройки. Они перекрыли американские нормы». Читатель будет прав, когда скажет, закрывая книгу: «Нет класса наемных рабочих – есть ленинский социалистический пролетариат!» (С. 482).

«ИФЗ» – это еще и кузница производственного романа эпохи первой пятилетки. Поэтому и сам этот роман пронизан пафосом «штурма» и «ударничества», мобилизации и насилия. Однако к концу 30–х годов, как заметила Катерина Кларк, машинный пафос сменяется в нем на пастораль [565] . Чтобы понять природу этой пасторали, нужно задуматься над причинами смены жанра, т. е. сам репрезентационный дискурс должен быть понят в контексте эволюции сталинского проекта: в начале 30–х годов шло «строительство социализма», а в 1936 году Сталин объявил его построенным.

565

См.: Clark Katerina.Soviet Novel: History as Ritual. P. 93–113.

Книги по «ИФЗ», написанные буквально по следам событий, повествуют о некоей «предцисциплинарной» эре советской истории: это тогда, в 1931 году, жили в бараках, прогуливали, пьянствовали и ломали станки, а теперь, в 1932, 1933, 1934 годах, когда книга пишется, все это ушло в прошлое, наступила (или наступает) «культурная зажиточная жизнь», производственная дисциплина поднялась, высокоточная техника дает высококачественную продукцию и т. д., т. е. наступил «социализм». Это, конечно, «революционный романтизм» и «жизнь в ее революционном развитии», но за знакомой соцреалистической оптикой стоит важный функциональный сдвиг: насильственная социальная трансформация упаковывается в новую жанровую конструкцию, а задача этого дискурса осложняется: репрезентируя наступившее царство дисциплины и сознательности, он сохраняет и оптическую функцию – создает «эпическую дистанцию» по отношению к современности. Иначе говоря, дереализует ее.

В этом эпическом мире (а пастораль – жанр из этого мира) нельзя жить. Не потому, что он «не соответствует действительности», но потому, что слишком идеально ее воплощает: в этом мире, где все уже состоялось, читателю (зрителю) требуется мелодрама, в которой предусмотрены ниши для идентификации и в которую можно упаковать дереализованную современность (настоящее, повседневность). Это было компенсацией за потерю: реальность лишилась языка, она потеряла право на репрезентацию – началось накопление фрустрации от наступившей немоты, от невозможности для реальности состояться (нарративно или визуально).

Соцреализм помимо того, что был механизмом этой дереализации жизни, являлся еще и машиной для сублимации накопленной травматики и насильственного удержания личности в границах легитимного и легитимирующего дискурса. Рождение этой дисциплинарной «пасторали» было продиктовано логикой перманентного дискурсивного насилия и ознаменовало собой конец холодной «машинной эры» и переход к теплому, «очеловеченному», наступившему (а значит, пригодному для жизни!) «социализму». Лишь полностью дереализовав современность, социализм смог, наконец, состояться. Вся недолгая его «история» легко уложилась теперь в «краткий курс». Дискурс «истории» сыграл свою роль. История закончилась.

5

BILDUNGSFILM: РОЖДЕНИЕ СОЦРЕАЛИСТИЧЕСКОГО ГЕРОЯ ИЗ ПЛОТИ «ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ СИЛ» И МЕЛОДРАМЫ ИЗ ДУХА ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ»

Во время революции по всей России день и ночь брехали собаки, но теперь они умолкли: настал труд, и трудящиеся спали в тишине. Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ, чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда.

Андрей Платонов. Котлован

Сон разума рождает героев

Одной из центральных конструкций соцреализма является положительный герой [566] . Цели героической дидактики сталинизма легко вписываются как в мифологическую модель героического реализма, так и в рамки т. н. «воспитательного искусства». Однако, как заметил по поводу этого искусства Антонио Грамши, в его основе лежит не стремление предпочесть одно искусство другому, но одну моральную действительность – другой [567] : «Ни моральный образ, ни идеальный герой возникновению новой действительности практически не содействуют. Напротив – новая действительность рождает новый тип героя, в том числе и героя «позитивного»» [568] .

566

См.: Mathewson Rufus.The Positive Hero in Russian literature. Stanford: Stanford University Press, 1975; Clark Katerina.The Soviet Novel: History as Ritual; Gunther Hans.Der sozialistische Obermensch: M. Gor'kij und der sowjetische Heldenmythos. Stuttgart: J. P. Metzler, 1993.

567

Грамши А.Воспитательное искусство // О литературе и искусстве. М.: Искусство, 1967. С. 54.

568

Белый О. Б. Тайны «подпольного» человека: Художественное слово – обыденное сознание – Семиотика власти. Киев: Наукова думка, 1991. С. 12.

Но если герой не «возникает из жизни» (на чем строился советский героический миф), то он должен быть понят как продукт эстетически оформленной (в литературе, кино, печати и т. д.) воли, и потому «является» в самое, казалось бы, безгеройное время (каковое в результате и становится самым героическим). Такова пронизанная массовым страхом, унылым официозом, тотальной забюрократизированностью, социальной апатией, концентрацией на добывании средств к выживанию сталинская «героическая эпоха». Но одновременно сталинизм – это эпоха рождения советской нации. Такие эпохи героичны по определению. В то же время советский героизм не исчерпывался традиционной героической мифологией и парадигмами героической дидактики, но имел свою специфику.