Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 2
Шрифт:
В 1924 году в сфере экономических отношений были предприняты некоторые, довольно робкие, попытки как-то обуздать разгул нэповской стихии как в городе, так и на селе. Эта линия вызвала рост недовольства, вылившегося в ряде мест в открытое сопротивление. Особенно оно проявилось в Грузии, где советизация проводилась всего лишь около трех лет и говорить об устойчивости и прочности новой власти, естественно, не приходилось. Обстановкой воспользовались меньшевики — как внутри страны так и в эмиграции — пользовавшиеся сильным остаточным влиянием в этой республике. В августе — сентябре развернулось довольно мощное восстание, продолжавшееся более двух недель. Сначала повстанцам сопутствовал успех. Им удалось овладеть рядом городов Западной Грузии, в том числе Чиатурой, Сухуми, Батуми и Кутаиси. Бои шли даже в пригородах Тбилиси. Но вскоре для борьбы с восстанием были переброшены дополнительные части Красной Армии, и под натиском численно и технически превосходящего противника сторонники независимости Грузии вынуждены были отступить. В начале сентября часть из них через Батумский порт ушла морем в Турцию. Многие раненые повстанцы были захвачены в плен [194] .
194
См. Борис
Б. Николаевский (о нем уже шла речь в предыдущей главе) полную и безраздельную ответственность за жестокое подавление грузинского восстания возлагает лично на Сталина. Он, в частности, пишет, что оно «было по личным директивам Сталина потоплено в крови, но в этом восстании были элементы, которые вызывали длительную тревогу в Кремле: после того, как восстание рабочих в промышленных центрах Грузии было подавлено, деревня в течение нескольких недель продолжала оказывать упорное, местами даже ожесточенное сопротивление. Расследование о причинах восстания, проведенное по свежим следам, показало, что в его размахе большую роль играли факторы не только национальные, но и социальные, и важнейшим среди них было недовольство крестьянства деревенской политикой советской диктатуры» [195] .
195
Б.И. Николаевский. Тайные страницы истории. С. 186.
Конечно, в политической биографии Сталина это был не первый эпизод, когда он прибегал к использованию силы для подавления недовольства или сопротивления. История Гражданской войны дает тому тьму примеров. Однако деликатность (и особенность) данного эпизода состоит в том, что сила была использована для подавления выступлений на родине Сталина. Он в данном случае продемонстрировал не только свою твердость и решительность, но и фактически полное пренебрежение ко всякого рода национальным чувствам и сантиментам. Подчеркивая эту главную, доминирующую черту в политической стратегии Сталина, нельзя вместе с тем предать забвению и то, что генсек понимал и правильно оценивал истоки недовольства грузинских крестьян политикой властей. Это явствует из следующего его замечания относительно восстания в Грузии: «ведь вопрос стоит так либо мы, вся партия, дадим беспартийным крестьянам и рабочим критиковать себя, либо нас пойдут критиковать путём восстаний. Грузинское восстание — это была критика» [196] . В более широкой постановке вопроса Сталин подчеркивал (и это было вполне справедливо и звучало убедительно), что боязнь критики со стороны масс — это смертельная слабость любой политической партии, а тем более коммунистической: «Партия, скрывающая правду от народа, партия, боящаяся света и критики, есть не партия, а клика обманщиков, обречённых на гибель» [197] .
196
И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 31.
197
Там же. С. 122.
Взятый сам по себе факт силового подавления грузинского восстания в 1924 году может кому-то показаться незначительным эпизодом, затерявшимся в анналах истории. Но для проникновения в суть политической философии Сталина он имеет несомненно важное значение, поскольку как бы приоткрывает завесу над механизмом его подходов к решению острых национальных проблем. Насильственные методы, как мы видим, составляли неотъемлемый элемент в решении острых национальных проблем. В этом мы сможем убедиться при рассмотрении подходов Сталина к национальным проблемам в предвоенный, военный и послевоенный периоды.
Отмечая как вполне неоспоримый факт значительное возрастание личного авторитета генсека в партии и в стране, нельзя вместе с тем ограничиться только констатацией данного факта. Надо в целях полной достоверности отметить и другую сторону медали: среди определенной части членов партии Сталин вызывал нескрываемое отторжение. И речь идет не о каких-то единицах, и не только о сторонниках оппозиции, но и о рядовых членах партии, выражавших серьезное недовольство процессами бюрократизации и централизации, выделения партийных функционеров в отдельную привилегированную прослойку, постепенно, шаг за шагом все более отдалявшуюся от основной партийной массы. Эти процессы с полным основанием связывались с именем Сталина. Причем надо заметить, что эти процессы, начавшиеся гораздо раньше, в середине 20-х годов обрели все более крупные масштабы и все более четкие очертания.
Я приведу несколько примеров, подтверждающих обоснованность моего утверждения. Вот письмо коммуниста, посланное в высший орган Советской власти:
«Письмо товарищу Калинину
Товарищ Калинин, много писалось в наших газетах о строительстве социализма, о нашем экономическом возрождении страны и тому подобном. Но никто не задумался о том, что делается вокруг нас, как смотрит пролетариат и крестьянство на наши партийные и советско-хозяйственные органы, которые руководят всей политикой страны, начиная с низовых и кончая центральными. Во-первых, рабочие и крестьяне рассматривают нашу политику и приходят к выводу, что с лозунгов диктатуры пролетариата переходят к лозунгу диктатуры бюрократизма и мелкой буржуазии. Почему этот вопрос выдвигается пролетарской массой? Потому, что наблюдая за действием наших органов управления, которые всецело оторвались от низов, от пролетариата и становятся чужими пролетариату. Все советские органы обюрократились, партийная масса стала бесполезной в стране, часть членов партии ходит без дела, и ее не допускают к работе, ибо они мешают бюрократизму и нэпманам. И в самом-то деле получается расслоение в рядах партии, партия разбилась на две группы, то есть на группу ответственных работников, обюрократившихся, и на группу рядового партийного элемента, оторвавшегося от бюрократизма и не принимающего участия в строительстве. Пролетарская масса говорит: «Мы воевали за советскую власть, за равенство и братство, но мы этого не видим, а видим расслоение между пролетариатом и бюрократизмом, к этому бюрократизму можно приписать нэпманов и спекулянтов». Необходим был НЭП для возрождения народного хозяйства, но нужно знать предел нэпу и не вовлекаться нэпом бесконечно. Ведь мы перещеголяли нэп и в нежелательную сторону и очутились перед лицом бюрократизма. Не пролетариат победил нэповский уклон, а этот нэповский уклон в лице бюрократизма окутывает и побеждает пролетарскую массу, ибо бюрократизм оказывается сильнее пролетариата. Бюрократизм завладел хозяйственными и торговыми органами страны, а рабочий или крестьянин не имеет права высказать истинной правды, ибо его сейчас же обвинят в контрреволюции и дискредитировании партийной линии» [198] .
198
Письма во власть. 1917 — 1927. С. 523.
Мне кажется, что приведенное письмо кратко, но весьма емко определяло самые существенные пороки советской системы того времени. Не надо обладать большим воображением, чтобы представить себе, что число недовольных было во много раз больше, чем число тех, кто осмеливался открыто критиковать утвердившиеся порядки. А все это имело самое непосредственно отношение к Сталину, как фактически главному лидеру партии. Несомненно, он должен был учитывать в своей политической стратегии подобного рода настроения и вносить какие-то коррективы в эту стратегию. Но дело не ограничивалось лишь критикой общих пороков и недостатков советской и партийной системы. Она распространялась и на самого Сталина.
Я процитирую отрывок из письма одного крестьянина, посланного в газету «Беднота» в начале 1927 года:
«Мы стали посмешищем мира. Нет, был бы Ильич, этого бы не было. Он бы и тех и других не погладил по головке. Ведь этим подрывается авторитет не только тех, кого дуют в хвост и в гриву, а и тех, кто их дует, ибо кто может поручиться, что у товарищей Бухарина или Сталина обойдется все без ошибок? Никто! Значит, создается впечатление, что и они, может быть, ошибаются, неправы, как ошибались другие.
Ведь в течение десятка-другого лет верили Зиновьеву, Троцкому, Каменеву. Вдруг, оказывается, что они плохие люди. У них все ошибки и ошибки. Так почему же они с ошибками руководили партией? Почему их раньше не попросили уйти? Кто даст гарантию, что кто-нибудь другой не скажет завтра, что у товарищей Сталина и Бухарина много ошибок, не станет выкапывать их старые грехи да судить за них, к ним придираться? Никто.
Значит, все это нехорошо, дважды и трижды нехорошо. Это удар по авторитету наших всех вождей. Это шельмование их в глазах всего населения, ибо с ними нужно еще более считаться, чем с партийной массой. Авторитет вождей в этой массе — первое дело. Надо поэтому, чтобы в будущем таких споров ни в коем случае не повторялось. Нужно споры регулировать, как их регулировал Ильич!
Во время споров надо было дать возможность и оппозиционерам высказываться на страницах газет, а потом их крыть. Это дало бы возможность хорошо разобраться в спорах. Крыли только оппозицию, а им не давали возможности высказаться. Это оппозиционеров сделало мучениками в глазах населения: мол, бьют и плакать не дают.
Одним словом — мы переживаем великую историческую болезнь, от которой надо лечить и тех и других» [199] .
199
Письма во власть. 1917 — 1927. С. 564–565.
Эти два примера говорят о многом, — и об обстановке в стране, и о растущем недовольстве негативными процессами, протекавшими как в городе, так и на селе. Они, кроме всего прочего, служат показателем того, что часть членов партии и беспартийных никак не могла взять в толк, почему в высших эшелонах партии постоянно идет ожесточенная, непримиримая борьба. Такая борьба, которая бывает не среди единомышленников, а среди смертельных врагов.
Я затронул лишь часть проблем, связанных с процессом бюрократизации партийного аппарата, отрывом его от насущных интересов широких масс населения. Такие факты, бесспорно, имели место и не представляли собой явления какого-то исключительного, из ряда вон выходящего порядка. Они были распространены повсеместно и отражали, на мой взгляд, более общие закономерности, проистекавшие из того факта, что в понимании Сталина и его единомышленников, а точнее сказать, — большинства членов партии того периода — общие проблемы демократии в стране рассматривались и толковались прежде всего и главным образом через призму классовых интересов. Само понятие демократии не рассматривалось как органическая составная часть фундамента утверждавшегося общественно-политического строя. Как нечто такое, без чего сам новый общественный строй во многом утрачивает свои привлекательные черты.
Вопрос об отношении Сталина к демократии — важная составная часть общей политической философии Сталина. Нельзя сказать, что его взгляды на демократию всегда оставались неизменными и не претерпевали определенной эволюции. Напротив, в различные исторические периоды становления и развития Советского государства эти взгляды подвергались определенным изменениям, становились, если так можно выразиться, более либеральными, более прагматическими. Хотя бы с чисто внешней стороны. Мне еще придется в дальнейшем обращаться к данной теме, здесь же я считаю достаточным указать на характер воззрений Сталина на проблему демократии именно в 20-е годы, в период его ожесточенной борьбы с оппозицией и утверждение своей безраздельной власти в партии и государстве. У читателя, естественно, возникнет вопрос: о какой демократии можно вообще вести речь в данном случае, поскольку целью Сталина было утверждение единовластия в партии, а значит, и в государстве? Действительно, есть все основания поставить под вопрос приверженность генсека к нормам демократии в ее общепринятом понимании.