Политическая история Первой мировой

Кремлев Сергей

Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли Ротшильды лондонские и парижские, почему-то из виду упускали. Однако главным-то было как раз это: союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.

Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция – достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции, как единственной реально антигерманской континентальной великой державы, не могла начаться будущая Большая война.

Поэтому Францию надо

было надёжно прибирать к рукам путём подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зицпредседателем вроде Фунта в ильфо-петровском «Золотом телёнке» и не более того.

К тому же особенно трудиться Эдуарду и не пришлось: Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было подписано англо-французское соглашение, которое формально касалось раздела сфер влияния в Африке (и ещё кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название «сердечного согласия», по-французски «Entente cordiale».

Отсюда и пошла «Антанта».

России это «согласие» выходило боком. Всё более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга – Нью-Бердичева, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной ещё и к Англии.

Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да ещё руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была враждебна открыто.

Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный «японский» конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль русского монарха «Ники»: стоит ли связывать свою судьбу с «европами» или всё же не порывать со «старым другом» Германией …

Тем более что кайзер Вильгельм царя Николая к этому настойчиво подталкивал.

ИТАК, наднациональному Капиталу, с одной стороны, надо было в зародыше подавить возможность германо-российского согласия, а с другой – окончательно пристегнуть Россию к «согласию» собственному.

И метод для этого, судя по всему, был выбран настолько же умелый, насколько и рискованный. Хотя, впрочем, при точном учёте психологии Вильгельма и Николая, а также в свете того, что внешнее недоброе влияние на русскую политику было мощным и глубоким, риск был не очень уж и велик и даже вовсе исключался.

Пожалуй, избранный метод можно охарактеризовать как «контрминный». Что делает умный и умелый солдат, если противник ведёт под него подземную мину? Ну конечно же начинает вести свою контрмину, для того чтобы упреждающе взорвать чужую мину и полностью расстроить вражеские расчёты. Такой контрминой финансового Запада и стал для надежд Вильгельма II германский (впрочем, германский, пожалуй, лишь внешне) план нового европейского политического расклада.

Документов об этой истории никто не оставил, да и оставить не мог: такие замыслы бумаге не доверяют. Но вот что говорит нам логика…

Германии был нужен союз с Россией, и это был бы неизбежно союз против Франции как континентального врага Рейха и против Англии как его

же глобального врага.

Но союз с Германией объективно был нужен и России. Обретая стабильность на западной границе, она могла бы наилучшим образом использовать все выгоды взаимного товарообмена с немцами. Немало, если учесть, что для России единственно разумной внешней политикой была та, которая обеспечивала бы мир и ускоренное освоение внутренних богатств. Имел ли для России значение пресловутый «колониальный вопрос», если у неё была в небрежении собственная территория?!

Однако Россия была связана соглашениями с Францией и так просто разорвать их не могла, полученные и всё ещё не оплаченные займы держали здесь царизм крепко. Вильгельм это понимал, но слишком уж полагался не только на себя, на здравый смысл Николая II, но и на своих советников.

В конце октября 1904 года кайзер пишет Николаю о «комбинации трёх наиболее сильных континентальных держав». Подразумевались, естественно, Германия, Россия и Франция, но Францию кайзер поминал, что называется, для проформы. Он вряд ли сомневался, что если бы удалось подвигнуть Николая на общий союз, то это привело бы к разрыву России с только что выстроенным «сердечным согласием».

Вряд ли стоит Вильгельма за такой настрой осуждать. Мыслил он неглупо как с позиции защиты германских, так и русских интересов. И подход здесь был простой: не примкнёт Франция – беда не велика. А даже если она и примкнёт, то тоже горе невеликое: играть ей в Европе всё равно придётся вторую скрипку.

Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет «примой» – Англия или Германия?

Союз с Альбионом означал для Франции войну с немцами, союз с Германией и Россией – тоже войну, но явно более приемлемую – вне Европы, на колониальных фронтах.

Так что смысл в затее Вильгельма был… А особенно разумной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией. Одного кайзер не учел разветвлённости интернациональной, говоря современным языком, сети «агентов влияния» и согласованности их действий, в том числе и в его собственном Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану… Гольштейна и при участии Гольштейна.

Да, да, читатель, убеждённый русофоб барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий и стал готовить встречу кайзера и царя…

В результате возникла идея их свидания в шхерах Бьорке, но такая деталь, как хлопоты Гольштейна, сразу позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, устроенное Гольштейном, а точнее устроенное другими при посредстве «серого барона».

Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. «Timeo danaos et dona ferentes», – говаривал в «Энеиде» Вергилий, и совет древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с германцем Гольштейном.