Политическая наука №3 / 2017. Советские политические традиции глазами современных исследователей
Шрифт:
Keywords: memory politics; symbolic policy; official historical narrative; commemoration; the Revolution of 1917 in Russia; Great Russian revolution.
Столетие революции 1917 года возвращает проблему интерпретации этого исторического события в повестку политики памяти, проводимой от имени Российского государства. После отмены праздника 7 ноября (в декабре 2004 г.) тема революции оказалась вытеснена из дискурса политического истеблишмента. Хотя общественные споры о значении событий 1917 г. никогда не прекращались, и в них нередко, особенно в канун юбилеев, включались лидеры тех или иных партий [см.: Малинова, 2015, гл. 2], президенты В.В. Путин и Д.А. Медведев избегали высказываний на данную тему. Акт отмены праздника и был выражением новой государственной оценки революции: он зафиксировал понижение символического статуса события, некогда служившего «мифом основания» Советской России 3 . Однако это было скорее тактическое, нежели стратегическое решение: оно не столько свидетельствовало о содержательной оценке революции и определяло ее место в официальном историческом нарративе 4 , сколько позволяло политикам, выступающим от имени государства, уклониться от необходимости принять ту или иную сторону в спорах, раскалывающих общество.
3
Миф
4
Под историческим нарративом здесь понимается смысловая схема, которая описывает генеалогию макрополитического сообщества / нации и «объясняет», каким образом его прошлое «определяет» его настоящее и будущее. Официальным, на наш взгляд, может считаться нарратив, который представлен в текстах и актах, освященных авторитетом государства [подробнее см.: Малинова, 2016]. Процесс принятия решений, формирующих такой нарратив, – в отличие от его результата – не является публичным. Акторов этого процесса я называю властвующей элитой, имея в виду совокупность должностных лиц, участвующих в выработке политики памяти, осуществляемой от лица государства [см.: Малинова, 2015, с. 27–29].
Надвигающийся юбилей вынуждает властвующую элиту вернуться на арену символической борьбы, поскольку масштаб события не позволяет отказаться от его коммеморации 5 . А это, в свою очередь, требует выработки некой содержательной позиции. О том, что юбилей «неудобен» для политиков, выступающих от имени государства, свидетельствует и то, что решения о формате его проведения были приняты беспрецедентно поздно. Как правило, подготовка коммеморации подобных всемирно-исторических событий начинается заблаговременно, ибо приуроченные к ним научные и общественно-просветительские проекты требуют не только ресурсов, но и времени. Распоряжение о подготовке и проведении мероприятий, посвященных 100-летию революции 1917 года в России, было подписано президентом Путиным в декабре 2016 г., менее чем за два месяца до юбилея Февраля и менее чем за 11 месяцев до юбилея Октября. Будучи предельно кратким, оно отражало важные символические решения. Во-первых, подлежащее коммеморации событие было названо «революцией 1917 года в России». На фоне других обсуждаемых вариантов – «великая», «русская», «российская», «социалистическая» и др. – этот выбор кажется нарочито нейтральным. Тем не менее он недвусмысленно отказывает «революции 1917 года» в «величии». Во-вторых, участие государства в подготовке юбилейных торжеств сведено к выделению ресурсов. Все полномочия по подготовке и проведению юбилейных мероприятий были поручены организационному комитету, который «рекомендовалось организовать» Российскому историческому обществу (РИО) [Распоряжение… 2016]. Для сравнения: подготовка к празднованию 70-летия Победы в Великой Отечественной войне началась в 2013 г.; заседаниями оргкомитета руководил лично президент В.В. Путин.
5
Термином коммеморация принято обозначать совокупность публичных актов, направленных на «увековечивание», точнее – актуализацию памяти об исторических событиях и фигурах.
Столь очевидное различие подходов к коммеморации двух событий, служивших главными узловыми точками советского исторического нарратива, подтверждает приверженность властвующей элиты установке на понижение символического статуса «мифа основания» Советской России. Однако на этот раз обстоятельства не позволяют уклониться от смысловых оценок. По иронии, в поисках приемлемой формулы коммеморации столетия революции Путин и его администрация не нашли ничего лучше ельцинского «примирения и согласия», от которого отказались в 2004 г., отменяя праздник 7 ноября. Именно так смысл предстоящего юбилея был определен в послании президента Федеральному собранию. Упомянув о необходимости «еще раз обратиться к причинам и самой природе революций в России», Путин подчеркнул, что «уроки истории нужны нам прежде всего для примирения, для укрепления общественного, политического, гражданского согласия, которого нам удалось сегодня достичь (выделено мною. – О. М.)» [Путин, 2016]. Та же смысловая линия прослеживается и в плане основных мероприятий, подготовленном оргкомитетом, созданным РИО: наряду с выставками, конференциями, круглыми столами, издательскими и образовательными проектами он предусматривает три «мемориальных мероприятия», главным из которых очевидно станут установка и открытие памятника Примирения в Керчи, запланированная на 4 ноября 2017 г. 6 [План… 2017, с. 13].
6
Два других пункта этого раздела плана – программа «Памяти погибших. Февраль. Трагедия. Уроки истории. 1917 год», проходившая в храме Христа Спасителя 18–19 февраля 2017 г. по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла (она включала научную конференцию и литургию) и издание серии художественных почтовых марок.
Что означает это возвращение к формуле 20-летней давности? Каким образом она вписывается в современный официальный исторический нарратив? И какова вероятность того, что, не сработав тогда, она окажется более успешной сейчас? Действительно ли «согласие» по поводу прошлого и настоящего, не сложившееся в 1990-х годах, «достигнуто сегодня»? Ответы на эти вопросы даст ближайшее будущее. Но уже сейчас можно оценить потенциальные возможности и ограничения подхода, выбранного властвующей элитой, реконструировав логику эволюции официального исторического нарратива в постсоветской России. Решению этой задачи и посвящена настоящая статья. На основе официальных документов, публичных выступлений политиков и материалов СМИ я прослежу основные этапы трансформации официального исторического нарратива, фокусируя внимание на изменении смысловой роли событий 1917 г. Я начну с описания теоретической модели, поясняющей логику анализа. Она основана на социально-конструктивистском подходе и опирается на фундаментальные посылки концепции символической политики, которая служит для анализа публичных действий и взаимодействий, связанных с утверждением конкурирующих способов интерпретации социальной реальности [подробнее см.: Малинова, 2012]. Отталкиваясь от культурных моделей работы с прошлым, задающих векторы российской политики памяти, я проанализирую, как на разных этапах решалась задача переосмысления «мифа основания» советского государства.
Продвигая или поддерживая определенные интерпретации коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не обязательно связаны с формированием определенной концепции прошлого: они стремятся легитимировать собственную власть, укрепить солидарность сообщества, оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. По этой причине термины «историческая политика» и «политика памяти» не всегда подходят для описания политического использования прошлого. Последнее понятие шире предыдущих, оно описывает любые практики обращения к прошлому в политическом контексте вне зависимости от того, складываются ли они в последовательную стратегию. Термин «историческая политика» возник как категория политической практики – сначала в 1980-х годах в ФРГ, затем в 2000-х годах в Польше; он описывает определенный тип политики, использующей прошлое. По определению А. Миллера, историческая политика – это особая конфигурация методов, предполагающая «использование государственных административных и финансовых ресурсов в сфере истории и политики памяти в интересах правящей элиты» [Миллер, 2012, с. 19]. Интерпретируемая таким образом историческая политика оказывается частным случаем политики памяти, под которой понимается деятельность государства и других акторов, направленная на утверждение тех или иных представлений о коллективном прошлом и формирование поддерживающей их инфраструктуры. Все три понятия – политическое использование прошлого, политика памяти и историческая политика – могут рассматриваться как проявления символической политики, связанной с конструированием представлений о прошлом. Эту область символической политики по праву можно считать одной из основных, ибо, как точно заметил П. Бурдье, для внедрения новых представлений о строении социальной реальности «самыми типичными стратегиями конструирования являются те, которые нацелены на ретроспективную реконструкцию прошлого, применяясь к потребностям настоящего, или на конструирование будущего через творческое предвидение, предназначенное ограничить всегда открытый смысл настоящего» [Бурдье, 2007, с. 79].
Нередко утверждают, что коллективная память оперирует мифами – упрощенными и эмоционально окрашенными нарративами, которые сводят сложные и противоречивые исторические процессы к удобным для восприятия простым и «самоочевидным» схемам. Мне представляется более точным говорить об актуализированном прошлом (по-английски – usable past) как о своеобразном репертуаре исторических событий, фигур и символов, которые наделяются смыслами, в той или иной мере значимыми для современных политических и культурных практик. Ядро этого репертуара образовано уже «состоявшимися» мифами, периферия же представляет собой пестрый набор не столь «самоочевидных», но тем не менее узнаваемых смысловых ассоциаций.
Репертуар актуализированного прошлого в известном смысле является общим «достоянием» всех участников публичного пространства и может служить предметом интерпретации, присвоения и оспаривания. Вместе с тем властвующая элита распоряжается ресурсами, позволяющими формировать «инфраструктуру» коллективной памяти. В частности – регулировать содержание школьных программ и учебников, вносить изменения в календарь праздников и памятных дат, учреждать государственную символику и награды, регламентировать официальные ритуалы, определять символическую конфигурацию публичных пространств (топонимия, памятники) и проч. Поэтому можно сказать, что актуализированное прошлое является для политиков и ресурсом, применение которого сопряжено с определенными выгодами и рисками, и объектом символических инвестиций. Октябрьская революция 1917 года остается частью актуализированного прошлого, в том числе и потому, что мифы о ней опираются на инфраструктуру памяти, созданную в советский период.
Политика памяти в постсоветской России изначально представляла собой «поле битвы», на котором сталкивались не просто соперничающие идеологические интерпретации ключевых исторических событий, но принципиально разные культурные модели работы над прошлым.
С одной стороны, продолжалось начатое еще в период перестройки переосмысление истории, связанное с «восстановлением памяти» о принудительно забытом прошлом и осознанием «человеческой цены» того, что в советском нарративе представлялось в качестве достижений социалистического режима. Такая политика памяти вписывается в модель «проработки трудного прошлого / коллективной травмы» 7 , которую с большим или меньшим успехом осваивают многие страны, получившие в наследие от бурного и трагического ХХ в. «память» о гражданских войнах, массовых репрессиях, этнических чистках, геноциде и иных преступлениях против человечности. Политика «проработки прошлого» связана с «дискурсом о преступлении и травме», с «устранением причиняющей боль асимметрии памяти» жертв, с разоблачением и осуждением преступников, и в конечном счете – с поисками примиряющего нарратива, позволяющего противоборствующим сторонам «включить свое противоположное видение событий в общий контекст более высокого уровня» [Ассман, 2014, с. 69, 72]. Однако даже в случае успеха «примирение и согласие» – это скорее (всегда обратимый) процесс, нежели окончательный результат.
7
Мне представляется, что, хотя коллективная травма часто выступает определяющим фактором такой политики памяти, неверно сводить ее к этому аспекту: речь идет о более комплексном процессе, который имеет разные векторы для разных групп.
С другой стороны, после распада СССР возникла необходимость конструирования исторического нарратива, способного служить основанием новой макрополитической идентичности. В российском случае эта типовая задача политики памяти, которую элиты многих стран решали в процессе нациестроительства, осложняется тем, что речь идет о «выкраивании» истории «нации» для сообщества, выступающего наследником ядра империи (точнее, даже двух империй). Отсутствие определенности относительно других элементов конструируемой идентичности (в частности, оснований идентификации и символических / географических границ сообщества) дополнительно усугубляет ситуацию. Вместе с тем политика памяти, направленная на консолидацию нации, имеет определенную логику: в таких случаях основной упор делается на событиях и символах прошлого, укрепляющих положительные представления нации о себе [Smith, 1999; Coakley, 2007; Каспэ, 2012]. Полезным «строительным материалом» для консолидирующих национальных нарративов оказывается «память» о былых победах, о ключевых вехах строительства государства, о вкладе соотечественников в сокровищницу мировой культуры и т.п. Наглядной иллюстрацией этого репертуара могут служить памятники государственным деятелям, полководцам, героям и деятелям культуры, установленные в столицах разных стран мира.
У описанных моделей политики памяти разные задачи и разные механизмы. Первая из них является ответом на «асимметрию памяти», вызванную принудительным «забвением». Она работает с наследием «преступления и травмы», которое разделяет общество на группы и побуждает испытывать гнев, стыд и скорбь. Вторая модель, напротив, нацелена на консолидацию нации вокруг наследия прошлого, которым можно гордиться. Оба типа политики памяти построены на «вспоминании» и «забвении», но осуществляют их на свой лад. В постсоветской России эти разные политики памяти проводятся одновременно, и за ними стоят разные коалиции общественных сил.