Политика. История территориальных захватов XV-XX века
Шрифт:
В Германии многими овладевали беспокойство и раздражение. Чем яснее вырисовывались контуры Антанты, тем больше и больше выступала наружу идея этого дипломатического сооружения: об окружении (Einkreisung) Германии с 1907 г. стали говорить и писать как о ближайшей возможной опасности для страны. Но в первые годы об этом окружении писали в Германии как о несбыточной мечте Англии, чувствующей будто бы собственный упадок сил в борьбе с могучим соперником.
Параллельно с возбуждением против Англии росла в широких кругах германской буржуазии, бюрократии, офицерства, дворянства уверенность в том, что Англия вступила в полосу упадка. Англия задыхается в собственном жиру и неспособна к серьезному усилию, твердил еще в 1899 г. Герберт Бисмарк. Трехлетняя борьба с ничтожными бурскими республиками представлялась в Германии «скандалом», позорящим великую империю и решительно подрывающим ее престиж. Кронпринц германский с той рассудительностью, которую он не обнаруживал никогда перед войной, но задним числом проявляет столь охотно и столь часто в своих мемуарах (писанных уже в изгнании, в Голландии), утверждает, будто во время своего путешествия (до войны) он поражался громадностью и могуществом Британской империи, и высказывает сожаление, что в Германии недооценивали этого могущества. Кронпринц, во всяком случае, прав: в Германии действительно убедили себя перед войной, что Англия живет лишь старой славой, что она — Карфаген, а Германия призвана быть Римом. Во время войны эту параллель между Англией и Карфагеном любил развивать знаменитый историк, гордость германской, да и мировой, науки — Эдуард Майер.
Это опаснейшее чувство — пренебрежение к противнику — овладевало германскими широчайшими кругами все более и более. Гигантские успехи германской торговли и промышленности с каждым годом все более и более оттесняли Англию на всех рынках и, конечно, еще увеличили гордую уверенность Германии в своих силах. С начала царствования короля Эдуарда VII в наиболее читаемой германской прессе прибавились к этим чувствам еще раздражение и беспокойство по поводу сложной дипломатической негоциации, которая, как это явно чувствовалось, во-первых, была рассчитана на несколько лет и на несколько последовательных и дополняющих друг друга приемов, во-вторых, развивалась внутренне логически и без единой неудачи для ее автора и, в-третьих, была всецело направлена к полной политической изоляции Германской империи. Всякие отрицания и опровержения английской прессы только усиливали беспокойство и подозрительность в Германии, и нужно сказать, что англичане действительно злоупотребляли и до сих пор иногда злоупотребляют наивностью тех, к кому обращаются. Ведь читаем же мы в большой интересной книге Кеннеди (вышедшей в 1922 г.) «Старая и новая дипломатия» такие, рассчитанные как будто на маленьких детей, невероятные строки: «…завистливые немцы замечали лицемерие английской политики всюду. Они усматривали его особенно в дипломатии короля Эдуарда VII. Они не могли понять его действительной любви к путешествиям. Всякий раз, как он совершал поездку в ту или иную европейскую столицу, это было (по их мнению) затем, чтобы сплести новую петлю в его сети коалиций против Германии».
Конечно, в этом случае немцы были правы, и каждое путешествие Эдуарда в Париж, в Рим, в Ревель, даже некоторые из его ежегодных поездок в Мариенбад — все это было направлено к тому, чтобы усилить готовящуюся коалицию — сегодня Францией, завтра Россией; все сводилось к тому, чтобы оторвать от Германии или охладить ее политических друзей — сегодня Италию, завтра Австрию, потом Румынию. Объяснять все эти (имевшие серьезнейшие последствия) передвижения короля Эдуарда только его страстью к туризму — значит безмерно преувеличивать наивность читателя. Эдуард VII стоял в центре сложнейших дипломатических интриг и тайных переговоров, направленных к одной главной цели: окружить Германию цепью враждебных или полу враждебных ей великих и малых держав. Рабочий метод британской дипломатии в эту пору был таков: король Эдуард делает предварительные шаги и ведет также все дальнейшие принципиально важные переговоры с главой государства и правительства той державы, которую он желает привлечь к антигерманской коалиции. Английское министерство — точнее, премьер и статс-секретарь по иностранным делам — держится королем в курсе всего дела. Когда принципиальные базы соглашения готовы, в переговоры вступает статс-секретарь, и затем соглашение одобряется правительством и входит в силу. Авторитет короля среди его министров был колоссален. Судя по воспоминаниям Грея и других, никогда между королем и министрами споров и осложнений не происходило. Основная политическая цель ни разу не менялась, а в дипломатических интриге и тактике Эдуард VII не знал себе соперников, и министры привыкли за время его царствования к тому, что наиболее деликатную, трудную первоначальную работу король берет на себя. Что касается английского парламента, то он вообще очень редко по своей инициативе вмешивается в иностранную политику правительства (в английском парламенте не существует даже парламентской комиссии иностранных дел), а правительство не считало полезным предавать гласному обсуждению ни свои явные действия, ни свои скрытые цели. Таким образом, перед королем была открытая дорога. Никто его не стеснял, гибкая конституционная машина предоставила ему в области международной политики фактическое всевластие, которым со времен Стюартов, с XVII столетия, никогда не пользовался ни один английский король.
Обратимся теперь к главному результату его политики.
3
Антанта была создана в два приема: в 1904 г., когда было заключено англо-французское соглашение, и в 1907 г., когда к этому соглашению примкнула Россия. Собственно, впервые этот термин (Антанта) был пущен в ход в начале 40-х годов XIX столетия, когда произошло довольно мимолетное англо-французское сближение: его назвали тогда сердечным согласием — L'Entente cordiale. В 1904 г. англо-французское соглашение, по старой памяти, тоже стали называть сначала L'Entente cordiale, а потом просто L'Entente — соглашение. С 1907 г., когда к двум западным державам примкнула Россия, то эту комбинацию стали называть Тройственным согласием, triple Entente, или опять-таки, для краткости, Антантой.
Предприятие Эдуарда VII осложнялось тем положением, в котором он застал и отношения Англии с Францией и отношения Англии с Россией. В обоих случаях приходилось не просто чужую державу делать другом и союзником, но нужно было превращать в союзников старинных и упорных врагов. Естественным могущественным рычагом могло стать, правда, нерасположение обеих названных континентальных держав к Германий, но единственным средством быстро преодолеть их вражду и раздражение против Англии и ускорить их сближение с Англией было согласие английского правительства на известные жертвы, и жертвы немалые. Эдуард VII и стоявшее за ним правительство (сначала — в 1904 г. — консервативное, потом — в 1907 г. — либеральное), не колеблясь, на эти жертвы пошли.
Началось с Франции. В течение всего существования Третьей республики французский капитал, ища наиболее выгодного помещения, всегда поддерживал колониальные предприятия правительства и часто наталкивал на них правительство. В своей колониальной политике Третья республика шла от успеха к успеху; за всю свою историю Франция не приобрела и 1/9 доли того, что приобрела за последние тридцать три года перед войной, начиная с завоевания Туниса. И всегда, едва окончив одно колониальное завоевание, французское правительство намечало следующее. Так, после завоевания в 1894 г. острова Мадагаскар на первый план в соображениях министерства колоний выдвинулся вопрос о присоединении в том или ином виде громадной Марокканской империи, занимающей крайний северо-запад Африки, между Средиземным морем и Сахарой, Атлантическим океаном и Алжиром.
«Колониальная партия», т. е. партия финансистов, толкавшая правительство на новые завоевания, уже 11 апреля 1892 г. устами министра Этьена (очень крупного капиталиста и предпринимателя) заявила: «Франция теперь чувствует, что ей нужны новые рынки в заморских странах». В 1894 г. было основано министерство колоний. Во главе его стал Теофиль Делькассе, энергичный и честолюбивый человек, приверженец активной хищнической колониальной и общей политики, находившийся под большим влиянием наиболее беспокойной предприимчивой группы финансистов и колониальных деятелей; с 1898 г. он стал министром иностранных дел.
Теофиль Делькассе был французским министром иностранных дел около семи лет — с 1898 г. до июня 1905 г. Он принял дела от своего предшественника Габриеля Аното в те времена, когда отношения Франции с Англией были в высшей степени натянуты и когда впервые идея сближения с Германией стала как бы обозначаться перед взором правящих кругов республики. Делькассе, вступив в должность, нашел на столе в министерском кабинете запись разговора Аното с германским послом князем Мюнстером, который сделал некоторые дружественные предложения. Делькассе оставил эти предложения без ответа.
Идея Делькассе была совершенно определенная: у Франции есть лишь один враг — Германия и лишь один существенный возможный в будущем союзник (кроме России) — Англия. Союз с Англией есть такое благо, для достижения которого можно пожертвовать не только Фашодой и Египтом, но и более крупными ценностями. Следует сказать, что некоторые слои мелкой и отчасти средней буржуазии Франции с беспокойством относились к Делькассе и стоявшим за ним колониальным и крупнофинансовым слоям. Резко отрицательную позицию против Делькассе (стоявшую часто в противоречии с общей линией поведения газеты) занял, например, публицист газеты «Matin» Ардюэн, которого Жорес назвал «типичным представителем буржуазного здравого смысла». Ардюэн боялся Делькассе, боялся будущей воины (до которой сам не дожил), боялся революции, которую считал очень возможной спутницей войны[52].
Делькассе был бесспорно типичным политиком-империалистом и проявил себя таковым еще в качестве главы колониального ведомства.
Не обращая внимания на указания оппозиции, что колонии слишком дорого стоят стране, что Франция, в колониях которой насчитывается (в середине 90-х годов XIX в.) 32 миллиона человек, ежегодно тратит на колонии 74 миллиона франков, тогда как Англия на свою колониальную империю, где живет 375 миллионов человек, тратит всего 62 миллиона франков в год, колониальное ведомство продолжало стремиться к расширению владений. В 1898 г. это движение натолкнулось на жестокую неудачу: как уже было сказано, французы, уступая угрозам англичан, должны были покинуть Фашоду, занятую ими на верховьях Нила. Вражда против Англии, как сказано выше, достигла после Фашоды очень больших размеров и стала проявляться в довольно бурных формах. Французской колониальной партии стало ясно, что дальнейшие завоевания на востоке Африки отныне немыслимы. Тем чаще стали говорить и писать о Марокко. Но и тут немыслимо было и мечтать о немедленном завоевании страны: при острой вражде с Англией всякая попытка в этом направлении могла бы вызвать новое столкновение с британской дипломатией, новое унижение вроде Фашоды. Дело в том, что Англия стояла на первом месте среди стран, торгующих с Марокко; кроме того, Англия стратегически была заинтересована в том, чтобы громадные берега Марокко, выходящие как на Средиземное море, так и на Атлантический океан, в непосредственной близости от Гибралтара, не попали в руки какой-либо великой державы. Нужно прибавить, что Англия всегда решительно противилась всяким, даже отдаленным, французским покушениям на Марокко. Так обстояло дело в 1899–1901 гг.